Потоп. Том 1 - Сенкевич Генрик - Страница 103

С каждой минутой убеждался он, что пришла для него страшная година, година позора. И чем пристальней он вникал во все обстоятельства, тем яснее видел весь ужас своего положения, открывал все новые темные стороны, что сулили стыд и бесчестье, погибель для него самого и для Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх его обнял.

«Ужели это я все сотворил?» — вопрошал он себя в изумлении. И волосы у него зашевелились.

— Мыслимо ли это! Наверно, меня все еще трясет febris![144] — воскликнул он. — Матерь божия, мыслимо ли это!

«Слепой и глупый своевольник! — сказала ему совесть. — Ну что было тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!»

И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он сказать себе: шведы против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я — на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с чистым сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии славы предстал бы перед Оленькой и сказал ей:

— Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя люблю!

А что теперь?

Но гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и любви.

Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь, как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:

— Мести! Мести! — И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и воскликнул: — Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить по праву огнем и мечем, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги мне, царь назарейский, аминь!

Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: «Отчизне служи, мстить будешь потом!»

Глаза пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в лихорадке, размахивал руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее, метался по хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал на колени.

— Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!

Внезапно до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо, отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате.

Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.

— Что там? — спросил он у солдата, стоявшего на пороге.

— Стреляют, пан полковник!

— Где Сорока?

— Поехал искать письма.

— В какой стороне стреляют?

Солдат показал на густые заросли в восточной части леса.

— Там!

В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.

— Берегись! — крикнул Кмициц.

Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним несся другой солдат.

Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа, направили мушкеты на заросли.

— Что там? — спросил Кмициц.

— Идут! — ответил Сорока.

ГЛАВА II

Наступила тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина.

— Сколько их там? — спросил Кмициц.

— Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, — ответил Сорока.

— Наше счастье! Против нас им не устоять!

— Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем, чтоб дорогу показал.

— Будет еще время. Берегись!

Не успел Кмициц сказать: «Берегись!» — как струйка белого дыма расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.

— Подковными гвоздями из дробовика стреляют! — сказал Кмициц. — Коли нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать.

Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул:

— А ну покажись который из кустов, мигом уложу!

На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:

— Вы кто такие?

— Да уж получше тех, кто промышляют на большой дороге.

— По какому праву вы заняли наш дом?

— Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда проваливай!

— Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим!

— Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!

Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем шепнул Кмицицу:

— Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник.

— Коль придет сюда который, — возразил ему Кмициц, — так не раньше, чем мы слово дадим.

— С разбойниками и слова можно не держать.

— А лучше его не давать! — оборвал его Кмициц.

Со стороны зарослей долетел новый вопрос:

— Чего вам надобно?

Тут заговорил сам Кмициц:

— Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с пальбы.

— Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!

— К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что проедут, как и мы проехали.

— Так вы солдаты?

— Да уж не разбойники.

— А из какой хоругви?

— А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.

— Говорю вам, волки вас тут съедят.

— А вас воронье сгложет.

— Отвечайте, чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в нашу хату?

— А ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе! Поближе!

— Даешь слово?

— Слово рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь — верь, не хочешь — не верь!

— Двоим можно?

— Можно!

Через минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких плечистых человека. Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный старик, другой держался прямо, только на ходу вытягивал с любопытством шею; на обоих были крытые серым сукном полушубки, какие носила шляхта поплоше, высокие яловичные сапоги и надвинутые на глаза меховые шапки.

— Что за дьявольщина! — пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в обоих.

— Чудеса, да и только, пан полковник! — воскликнул Сорока. — Ведь это наши люди?

Старик и парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не могли, так как их заслоняли лошади.

Внезапно Кмициц шагнул вперед.

Но и тут они не признали пана Анджея, потому что лицо его было закрыто повязкой; они только приостановились и смерили его любопытными и беспокойными глазами.

— Где же твой другой сын, пан Кемлич? — спросил Кмициц. — Уж не сложил ли свою голову?

— Кто это? А? Что? Кто это говорит? — странным, словно бы испуганным голосом произнес старик.

И застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и зорче, он внезапно сорвал шапку с голову.

— Господи помилуй! Отец, да это пан полковник! — крикнул он.

— О, господи! О, Иисусе сладчайший! — завопил старик. — Так это пан Кмициц!

И оба они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а на лицах их изобразились испуг и изумление.

— Ах, такие-сякие! — улыбнулся Кмициц. — Из дробовика салютовали!

Тут старик бросился назад с криком:

— Эй сюда, все сюда!

Из зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын старика и смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с оружием наготове; но старик снова закричал:

— На колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак вздумал стрелять? Ну-ка признавайся!

— Да ты сам, отец, и стрелял! — сказал молодой Кемлич.

— Брешешь! Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это ты сам у нас в доме! Господи боже мой, да я все еще глазам своим не верю!

— Я сам, собственной персоной! — промолвил Кмициц, протягивая ему руку.

— О, господи! — воскликнул старик. — Такой гость в лесу! Глазам своим не верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы знали, кабы ведали! — Тут он обратился к сыновьям: — Ну-ка, болваны, беги который-нибудь в погреб да принеси меду!

144

Лихорадка (лат.).