Лирика. Поэмы - Блок Александр Александрович - Страница 4

4

Но сколько же у «певца любви» иных стихов – о чудовищных метаморфозах, когда вместо настоящего чувства предстает лишь его кривляющаяся тень, торжествует «черная кровь» (примечательное название блоковского цикла) и между людьми и в их собственных душах разверзается «страшная пропасть»!

В стихотворении «Унижение» нагнетаются образы, казалось бы несовместимые с «нормальными» буднями публичного дома, но беспощадно обнажающие всю губительность, бесчеловечность, кощунственность происходящего: эшафот, шествие на казнь, искаженные мукой черты на иконе…

Замечательна «оркестровка» стихотворения: с первых строк возникает особая нота – напряженный, несмолкающий звук («Желтый Зимний Закат За окном… на каЗнь осужденных поведут на Закате таком»), пронизывающий буквально все строфы и порой достигающий чрезвычайного драматизма:

РаЗве дом этот – дом в самом деле?РаЗве так суждено меж людьми?… Только губы с Запекшейся кровьюНа иконе твоей Золотой(РаЗве это мы Звали любовью?)Преломились беЗумной чертой…

Нет, если уж уподоблять Блока певцу, то лишь так, как это сделала Анна Ахматова, назвав его в одном стихотворении «трагическим тенором эпохи». Не традиционным слащавым «душкой-тенором», как поясняла она сама, а совершенно иным, необычным – с голосом, полным глубокого драматизма, и «страшным, дымным лицом» (эти слова из другого произведения Ахматовой перекликаются с собственными строками поэта о «кровавом отсвете в лицах»).

Блок не только магнетически притягивал современников красотой и музыкальностью стиха («Незнакомку» твердили наизусть самые разные люди), но и потрясал бесстрашной искренностью, высокой «шиллеровской» человечностью и совестливостью.

Перед его глазами неотступно стояла «обреченных вереница», о которой говорилось еще в сравнительно ранних стихах, не позволяя «уйти в красивые уюты», прельститься надеждой на собственное, «личное» счастье, как бы оно ни манило. В стихотворении «Так. Буря этих лет прошла…» мысль о мужике, который после подавленной революции вновь понуро «поплелся бороздою сырой и черной», вроде бы готова отступить перед радужным соблазном любви, возврата в страну счастливых воспоминаний, но вкрадчивый зов «забыть о страшном мире» сурово и непреклонно отвергается поэтом.

Трагедия мировой войны отразилась в таких стихах Блока, как «Петроградское небо мутилось дождем…», «Коршун», «Я не предал белое знамя…», оцененных критиками как «оазис в пустоте, выжженной барабанной бездарностью» казенно-патриотических виршей, и еще больше обострила у него любовь к родине и предчувствие неминуемых потрясений. Неудивительно, что все происшедшее в 1917 году он воспринял с самыми великими надеждами, хотя и не обольщался насчет того, чем грозило разбушевавшееся «море» (образ, издавна символизировавший у поэта грозную стихию, народ, историю). С замечательной искренностью выразил он свое тогдашнее умонастроение в стихотворном послании «3. Гиппиус»:

Страшно, сладко, неизбежно, надоМне – бросаться в многопенный вал…

Его нашумевшая поэма «Двенадцать», по выражению чуткого современника, академика С. Ф. Ольденбурга, осветила «и правду и неправду того, что совершилось». Дальнейшие же события Гражданской войны и «военного коммунизма» со всеми их тяготами, лишениями и унижениями привели Блока к глубокому разочарованию. «Но не эти дни мы звали», – сказано в его последнем стихотворении «Пушкинскому Дому». Его муза почти замолкает.

И все же даже в редких, последних «каплях» блоковской лирики сказалось бесконечно много: и благодарное преклонение перед жизнью, красотой, «родным для сердца звуком» отечественной культуры («Пушкинскому Дому»), и страстный порыв сквозь наставшую «непогоду» в «грядущие века», и прощальное напутствие собственным стихам, в котором вновь прозвучала столь дорогая ему мысль о неразрывности «объективного» и «личного», образовавшей драгоценный и неповторимый склад его поэзии. В надписи, сделанной на одном из своих последних сборников, подаренном героине цикла «Кармен», актрисе Л. А. Дельмас, он обращался к своим «песням» со словами:

Неситесь! Буря и тревогаВам дали легкие крыла,Но нежной прихоти немногоИным из вас она дала…

Смерть Александра Блока глубоко потрясла самых разных людей.

«Наше солнце, в муках погасшее», – писала о покойном Анна Ахматова.

«У Блока не осталось детей… но у него осталось больше, и нет ни одного из новых поэтов, на кого б не упал луч его звезды, – отозвался на горестную весть другой замечательный писатель, Алексей Ремизов. – А звезда его – трепет слова его, как оно билось, трепет сердца Лермонтова и Некрасова – звезда его незакатна».

Она сияет и поныне.

Андрей Турков

Из книги первой (1898–1904)

Ante Lucem[2][3]

(1898–1900)

С.-Петербург – с. Шахматово

«Пусть светит месяц – ночь темна…»

Пусть светит месяц – ночь темна.Пусть жизнь приносит людям счастье, —В моей душе любви веснаНе сменит бурного ненастья.Ночь распростерлась надо мнойИ отвечает мертвым взглядомНа тусклый взор души больной,Облитой острым, сладким ядом.И тщетно, страсти затая,В холодной мгле передрассветнойСреди толпы блуждаю яС одной лишь думою заветной:Пусть светит месяц – ночь темна.Пусть жизнь приносит людям счастье, —В моей душе любви веснаНе сменит бурного ненастья.

Январь 1898. С. – Петербург

«Луна проснулась. Город шумный…»[4]

К. М. С.

Луна проснулась. Город шумныйГремит вдали и льет огни,Здесь все так тихо, там безумно,Там все звенит, – а мы одни…Но если б пламень этой встречиБыл пламень вечный и святой,Не так лились бы наши речи,Не так звучал бы голос твой!..Ужель живут еще страданья,И счастье может унести?В час равнодушного свиданьяМы вспомним грустное прости…[5]

14 декабря 1898

«Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене…»[6]

Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене,Безумная, как страсть, спокойная, как сон,А я, повергнутый, склонял свои колениИ думал: «Счастье там, я снова покорен!»Но ты, Офелия, смотрела на ГамлетаБез счастья, без любви, богиня красоты,А розы сыпались на бедного поэта,И с розами лились, лились его мечты…Ты умерла, вся в розовом сияньи,С цветами на груди, с цветами на кудрях,А я стоял в твоем благоуханьи,С цветами на груди, на голове, в руках…