Дублерша для жены - Серова Марина Сергеевна - Страница 19

– Гена, значит, это ты и твои люди слали мне угрозы, звонили по телефону, подкидывали анонимные письма?

Он посмотрел на меня искоса, помолчал и наконец, что называется, разродился:

– Да ты что мелешь, дура? Какие письма? Ничего я тебе не слал. Мне что, заняться больше нечем, кроме как с тобой переписку вести?

– Точно? – выговорила я.

– Ты мне тут, Аля, з-зубы не з-заговаривай, – пьяно запинаясь, заговорил он относительно ровным тоном, но почему-то короткий вариант имени – «Аля» – показался мне худшим признаком, чем все предыдущие «дуры», «жабы» и «шалавы».

Я перебрала в памяти все, что касалось анонимных писем с угрозами и зловещих телефонных звонков, адресованных Алине Эллер, и перед глазами четко, словно надпись мелом на доске, всплыли слова, сказанные Леонардом Леонтьевичем о неизвестных, угрожавших Алине: «Да что они могут сказать? Как в дурацком бандитском боевичке. Что-то типа «береги свою телку, а то вымя вырвем». В общем, бессодержательная грубость. Но Алине, видно, говорили что-то более конструктивное, потому что она ходила испуганная, а когда у нее потом сожгли джип и она только чудом уцелела, то я решил отправить ее за границу...»

Вот оно! «Когда у нее потом сожгли джип»! То есть джип взорвался уже после того, как угрожали Алине. После! Следовательно, Ирина Калинина была еще жива в то время, когда начались угрозы расправы с Алиной Эллер. И следовательно, у ее брата Геннадия нет никаких оснований предъявлять претензии мне... то есть, конечно, Алине. Никаких!

Итак, он к угрозам отношения не имеет.

Однако опасность для меня остается. Судя по выражению лица господина Тугарина, поднимавшегося с пола, ничего хорошего мне ждать не приходилось.

– Ну, гнида, – пробормотал Тугрик, ощупывая лоб и огромную гематому на нем, – за сладкую жизнь когда-нибудь надо платить. Не желаешь ли?..

– Кино насмотрелся, да? – бросила я.

– Тугрик, меня от нее уже тошнит, – заявил вдруг Гена Калинин. – Бери ее и дуй с ней на задний двор. Ты меня понял.

Тугрик оскалился. Зубы его клацнули. Он протянул руку, и Ген Геныч вложил в нее пистолет.

– Возьмешь с собой Актера, – добавил Калинин и, тяжело осев в кресло, налил себе еще водки. – Я сам бы пошел, да что-то... гнусно, в общем. Договоришь с ней сам. Наше дело я тебе одному поручаю.

– Наше дело... «Коза ностра» на итальянский манер, – выговорила я. То есть нет, не выговорила, а только собиралась выговорить. И правильно, что не стала трепать языком попусту. Чего бы я добилась? Нет, нужно повести себя более умно. Повести себя так, как вела бы себя сейчас настоящая Алина Эллер, если бы почувствовала близость смерти. Что сделала бы она?

Правильно: закатила бы истерику и стала умолять о пощаде. Цеплялась бы за жизнь, а отнюдь не стала бы щеголять хладнокровием a la Зоя Космодемьянская, мол, презираю вас, мерзавцы.

Я спрятала лицо в сложенные лодочкой ладони, почувствовала прохладу дрогнувших пальцев, а потом подняла уже мокрое от выдавленных слез лицо и выговорила прерывисто:

– Мальчики... но это правда не я! Маль... мальчики! Не убивайте! Не... не надо!

– Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, – процедил сквозь зубы Тугрик. – Когда мне по морде прислала, так руки не дрожали, а теперь – гляди, как они заплясали. Я с тобой еще на пустыре договорю.

– Шубу тут оставь, – приказал Ген Геныч.

– Подаришь телке какой-нибудь?

– Дурак! «Телке»! В камин ее! Улика все-таки...

– Так она ж, поди, – пробормотал от дверей Антоша-актер, – стоит немерено. Как же ее палить, а?

Калинин выпил еще водки, закусил и прохрипел:

– Жадность, Антоша, не только в поговорке фраера сгубила, она и многих других подводила – кого просто под монастырь, а кого и под статью пожизняковую. Понял меня?

В финале сей замечательной фразы Геннадий подавился, и в его пропитой глотке захлюпали скомканные звуки. Антоше пришлось хлопать босса ладонью по спине, чтобы спасти босса от удушья.

Но я взглянула на эту сцену, не стала дожидаться ее окончания, а закатив глаза, упала на ковер.

– Вырубилась, шмара.

– Может, ее прямо здесь кончить, Геныч?

– Да ты че, сдурел, Тугрик? Совсем ума нет, баран? А кровищу ты потом отмывать будешь? А труп ныкать – тоже ты? Ну, что смотришь? Снимай с нее сережки, перстеньки и цепуру. И этот... браслетик не забудь.

– И куда мы все ее «рыжье» денем? Барыгам спустим?

– Идиот ты, Антоша. Тебя же первого с этим «рыжьем» и склеют менты. Сбагрим, конечно, но похитрее. Ведь по драгоценностям опознать могут. Снимай!

Я слушала все это, искусно изображая обморок. Наклевывалось несколько выводов: убивать меня в доме не будут, поволокут на какой-то пустырь. Значит, спустя некоторое время сознание нужно «обрести», но половинчатое, паллиативное, как у сонной рыбы. А уж на пустыре я с ними разберусь. В доме бороться чревато неприятностями – слишком их тут много, отморозков этих. Вот, судя по звукам, в дверях появился еще один тип, тот, что тоже сидел в машине. А у него есть «ствол». Рыпнусь – пристрелит на месте, тогда не помогут вам, Евгения Максимовна, никакие знания и умения, усвоенные в спецгруппе «Сигма».

Значит, нужно выждать. Не тот победил, кто уже считает себя победителем, а тот, кто умеет ждать.

– Ну, че там с ней? – раздался уже ну никакусенький, мычащий голос Гены Калинина. – Гриша, Актер, берите ее и тащите. Тугрик с вами пойдет – проконтролирует.

Вот только Гриши мне до полного счастия и не хватало! Я пошевелилась и попыталась приподняться.

– Геныч, она барахтается уже.

– А, ну тогда Антоша с Равилем и вдвоем справятся. Берите ее.

Для правдоподобия я не открывала глаз в течение всего того времени, пока меня вели по дому. Спотыкалась, заплетала ноги, мычала что-то жалкое и раздавленное, цеплялась за чьи-то шеи и руки, за что пару раз получила хлесткие удары по спине. Потом меня охватил резкий холод. И он неожиданно успокоил, вселил решительность и гнев.

Я приоткрыла один глаз.

Меня выводили из дома через заднюю дверь на большой, занесенный снегом пустырь. По снегу гуляли, вились белые змейки поземки. Пустырь пылил ледяным холодом. С одной его стороны была ограда заднего двора дачи Гены Калинина, с другой – пустырь круто обрывался в овраг, на дне которого протекал мутный незамерзающий ручей, уходящий в бетонную подземную трубу. Пахло оттуда отнюдь не мимозами. Труба, судя по всему, относилась к подземным ассенизационным коммуникациям дачного кооператива или близлежащей деревни. Хотя насчет последней – вряд ли. Да, впрочем, до того ли мне сейчас?

Я неотрывно смотрела, как приближался край обрыва, как чернел на его дне поток журчащей воды. Ручей был так быстр и так грязен, что его не могло ни затянуть льдом, ни занести снегом. А пушистый щедрый снег, который так долго ждал своего часа и вот наконец дождался, шел стеной.

По бокам пустырь окаймляли разлапистые старые деревья с осевшими под тяжестью снега ветвями. Ели, елочки... Скоро Новый год. Все-таки хотелось бы его встретить.

– М – мальчики, – выговорила я, – мне холодно. Я простужусь.

– Чего? – недоуменно выговорил Антоша, а Тугрик подвел черту под моим высказыванием:

– Не успеешь простудиться-то. Да не журись ты, дура. Мы тебя не больно... А мне тебя даже жалко немножко. Такую девку в расход пускать безо всякого... Подержи-ка ее, Антоша. Да крепче держи! Увертливая, стерва...

Антошка-актер как-то неуверенно приобнял меня за плечи, чтобы я не упала. Я чувствовала, что его руки ходят ходуном – то ли от мороза и ветра, то ли от страха. А скорее всего – от того и от другого сразу.

Тугрик меж тем проверил обойму и, найдя, что она почти пустая, стал перезаряжать пистолет, говоря:

– Ну что ты торкаешься, баран? Ну что ты, актеришка, торкаешься? Думал, что мы ее берем позабавиться? Так успокойся, если бы мы ее трахнули, а потом поймали – срок бы нам не меньший впаяли, чем если бы нас поймали после того... как мы вот сейчас ее остудим. Ничего. Она, падла, любит снег, крутые спуски. И мы ее по снежку да крутым спускам направим сейчас в овраг Вонючку. Ты, Антоша, ее не жалей. Она, конечно, тварь смазливая, да только если что – тебя бы не пожалела вовсе. Ирку-то они с хахалем ее Грицыным не пожалели.