Ритуальные услуги - Казаринов Василий Викторович - Страница 27

Пока холодок бетонной стены тек в затылок, возвращая к жизни, я успел понять, что он когда-то служил в этом отделении, потом двинулся на повышение и теперь скользит в лакированных штиблетах где-то по надраенным мастикой паркетам Петровки. Коля с грацией утомленной гориллы отжался руками от стола, и, пожевывая застрявшую в уголке рта сигарету, направился к моей клетке, остановился у решетки, двумя пальцами извлёк почти прогоревший до фильтра бычок, полюбовался им и упругим щелчком отправил его в мою сторону.

— Кури, чего уж там.

Окурок стукнулся о стену рядом с моим плечом, взорвавшись вспышкой мелких искорок, и упал на пол.

С минуту мы молча глядели друг на друга.

— Да пошёл ты! — устало отмахнулся я.

— Не любишь нас, ментов, да? — сузив свои мраморные глаза, спросил Коля.

— Ну почему же. Я знал одного приличного мента. Впрочем, это было давно.

— И кого же? — повернулся в мою сторону паркетный мент, отвлекшись от созерцания подцепленного на вилку кусочка корейки.

У него было полное и несколько рыхловатое лицо, на котором выделялись рот, настолько большегубый, что казался вывернутым наизнанку, и хищно поблескивавшие стального оттенка глаза — из них сочился в мою сторону могильный холод.

— Его фамилия была Малахов.

Мент медленно опустил вилку, недоуменно приподнял жидкую бровь, сосредоточенно пожевал воздух влажными губами и некоторое время остужал меня своим стальным взглядом.

— Уж не Валентин ли Сергеевич?

— Вроде так.

— Ну-ну. Это интересно. И при каких вы с ним встречались обстоятельствах?

— Да так. Пили пиво.

— Просто пили пиво и все?

— Да нет… Но обстоятельства и детали той давней встречи стерлись из моей памяти. — Мучительно поморщившись, я погладил ушибленный затылок. — Чтобы освежить их, мне нужен хороший глоток. Только глоток «Старого мельника» спасет раненого кота.

Не думаю, что он догадывался, о каком коте идет речь, тем не менее, мотнув головой, бросил взгляд на стол, приподнялся, дотянулся до бутылки «Старого мельника», встряхнул ее, скользнул взглядом по наклейке с таким видом, словно хотел вычитать в ней что-то новенькое, и, поощрительно кивнув Коле, вложил бутылку в его обезьянью ладонь.

Примат в чине старшего сержанта с явной неохотой просунул руку сквозь прутья решетки и передал пиво мне, я зубом сковырнул пробку, глянул на горлышко, выдохнувшее залп мутноватого дымка, поднес его к губам, резко закинул голову назад, наслаждаясь тем, как живительная влага, пощипывая сухую глотку, хлынула в меня, и я вспомнил кое-что из того, о чем помнить не собирался.

Так уж устроен механизм растительной памяти — ее образы выплывают из глубин подкорки, лишь почуяв наживку в виде какого-то либо обонятельного, либо вкусового ощущения, и это было то самое ощущение легкой и ненавязчивой горчинки, которое сообщает хороший глоток пива этой марки — в тот вечер ты пил именно «Старый мельник», стараясь утопить в его несметных количествах ту в общем-то малоаппетитную картину, что стояла перед глазами: заплеванный и отвратительно влажный пол институтского туалета, на нем распластан молодой человек в дорогом темном костюме из отменной английской шерсти, он лежит, нелепо подогнув левую ногу, немо шевелит окровавленными губами и напоминает едва живую рыбу, выброшенную на берег прибоем, — вялую, с орошенными бледно-розовой кровью жабрами. Ты приседал рядом с ним на корточки, любуясь делом рук своих, а впрочем и ног тоже, переворачивал его на спину, складывая на груди его ладони. В этой позе он выглядел как образцово-показательный покойник, и только студенистые ткани его вытекшего правого глаза продолжали отвратительно колыхаться, пульсировать и сигналить о том, что тело пока еще не есть дань, готовая земле.

Точно в такой же позе — помнишь? — на этом самом полу ты за два дня до этого нашел своего приятеля Отара и вот возвращал копию этого шедевра палаческого искусства тем авторам, которые Отара расписали так, что он из этого туалета прямиком отправился в реанимацию.

Ноги молодого человека, за которым в группе укрепилось прозвище Хорек — в его мимическом рисунке его лица был что-то от грызуна, — были слегка развалены на стороны, а ты с трудом подавил в себе острое желание заехать ему в пах, чтоб уж наверняка избавить его от проблем, связанных с деторождением, плюнул на пол, покинул туалет, повесил на дверь табличку «РЕМОНТ», спустился на первый этаж, вышел на улицу, уселся на лавочку в институтском дворе и закурил, а спустя минут двадцать во двор вкатилась карета «скорой помощи», за ней пара мощных джипов, из которых высыпались крепкие ребята в темных костюмах и ринулись к главному институтскому входу. Вслед за ними проплыл серебристый «мерседес» и встал между джипами. Выскочил шофер, обежал машину, с церемониальной торжественностью открыл заднюю дверцу и замер, сложив руки пониже пояса, как это делают футболисты в «стенке», оберегая от сильного удара мошонку.

Прошло не менее полуминуты, прежде чем из салона показалась нога, обутая в черный, идеально вычищенный штиблет. Опробовав опору, нога встала на скользкий, облитый слюдой гололедицы асфальт, и вслед за этим показался сам хозяин суетящейся во дворе своры ребят в черных костюмах.

В том, что он именно хозяин, сомневаться не приходилось.

Это был человек среднего роста с прямой — и даже слишком прямой — осанкой, лет сорока пяти на вид, с бледным вытянутым лицом, острые черты которого, плотно поджатые тонкие губы и тяжелый взгляд из под светлых бровей намекали на жесткий характер. На нем было долгополое черное шерстяное пальто, за распахнутыми полами которого виднелся песочного оттенка костюм. Он рассек меня, сидящего на лавке, от плеча до колена острым и хлестким, как удар кривой казацкой сабли, взглядом и направился к карете «скорой помощи», выслушивая на ходу торопливую скороговорку одного из своих тонтон-макутов, в компании которого вовсе не смотрелся пигмеем, скорее напротив: прямая осанка, нервное подергивание бледной щеки в ответ на сбивчивые доклады секьюрити и тот надменно деловой вид, с каким привыкли фланировать на светских раутах наши небожители, говорили о том, что он хорошо знает себе цену. Толпа вокруг кареты «скорой помощи» раскололась, словно паковый лед под носом ледокола, — в образовавшей полынье он в полном одиночестве проплыл к носилкам, выдернул руку из кармана пальто. Что-то резануло по глазам, какая-то крохотная деталь, ах да: тонкая его рука была затянута в черную лайковую перчатку.

Не снимая перчатки, он с оттенком брезгливости, что ли, приподнял двумя пальцами окровавленную простыню, с минуту вглядывался в изуродованное лицо лежащего на носилках молодого человека, потом молча перевел взгляд на доктора, а тот, на японский манер мелко кивая, принялся что-то торопливо объяснять. Человек молча выслушал его, потом распустил пальцы, и простыня опустилась на место. Отдав своей своре несколько коротких односложных распоряжений, он повернулся на каблуках и побрел к «мерседесу». Гордая посадка головы, прямые плечи, вздернутый острый подбородок, решительная походка — все как-то вдруг поплыло, размякло, словно тело его разом освободилось от жестких пут какого-то незримого корсета. Плечи его опустились и дрогнули, голова поникла. Встав у предусмотрительно распахнутой шофером дверки машины, он облокотился на крышу и ткнулся лбом в туго перехваченное манжетой белоснежной рубашки запястье.

Плечи его продолжали вздрагивать. Он беззвучно плакал.

Потом прибыл милицейский микроавтобус. Из него вылез человек в турецкой, явно на шмоточном базаре купленной, куртке, перебросился короткими репликами с доктором, сокрушенно покачал головой, а ты, снявшись с места на лавке, побрел куда глаза глядят и так все шел я шел вперед, словно погруженный в состояние лунатического транса, не замечая, как под ногами насморочно хлюпает талая снеговая жижа, — до тех пор, пока взгляд не скользнул по вывеске, выполненной в форме дородной пивной бочки, красующейся над убегающей в полуподвальное помещение лесенкой. Хотелось ли тогда пить? Нет. Просто перед глазами опять возник кафельный пол, окровавленное лицо и моллюск вытекшего глаза, и надо было слегка промыть память — в занятии этом ты преуспел, одиноко посиживая за столиком в уютном, с низкими покатыми сводами пивном подвальчике, обшитые дубовыми панелями стены которого были украшены оленьими, лосиными и какими-то еще рогами, а также чучелом кабаньей морды, которая скалилась как раз напротив стола. Кабан заинтересованно глядел на тебя с таким выражением смертной муки в стеклянных глазах, будто ему нестерпимо хотелось выпить, и лишь спустя некоторое время ты почувствовал, что тобой в этой пивной интересуется кое-кто еще, помимо изнывающего от жажды кабана.