Что такое собственность? - Прудон Пьер Жозеф - Страница 72

Может быть, я ошибаюсь, сударыни! Может быть, я преувеличил значение идеала — роль, играемую женщиной и ее красотою в человеческом обществе; может быть, отдавая со многими себе подобными предпочтение красоте женщины, я просто высказал свой дурной вкус; может быть, даже, что женщины, прельщающие нас, весьма некрасивы. Стоило ли сердиться на подобное заблуждение? Какой ущерб нанесло оно вам или вашему делу? Вы должны были по крайней мере оценить мои хорошие намерения, так как в конце концов я, олицетворяя в женщине вечную, небесную красоту, заставлял еще более ценить ее. Странные адвокаты, жалующиеся на то, что оппоненты их доставляют им самые решительные средства защиты, придают самое существенное значение их аргументам, находящие дурными наши старания сделать для них «la mariée est trop belle»[85].

Допустив все это, я спросил себя: что такое брак? Союз силы и красоты, союз, столь неразрушимый, как и союз материи и силы, разделение которых влечет за собою обоюдное уничтожение. Этим–то и отличается брак от гражданского общества, которое может быть разъединено и цель которого — выгода. Сила и красота соединяются на совершенно иных основаниях: они не платят друг другу, первая — услугами, вторая — милостями; результаты труда и дары идеала несоизмеримы. Брак, по своей идее, есть союз абсолютно самоотверженный. Удовольствие играет в нем второстепенную роль; всякий обмен богатств, производимых мужчиною, на радости, доставляемые женщиною, всякий торг сладострастием есть уже прелюбодеяние, взаимная проституция. Понимаемый таким образом брак становится для супругов культом совести, для общества же — органом самой справедливости. Подобного рода святой союз супругов если и не сделает их безгрешными, то по крайней мере исключает с их стороны всякую виновность относительно других; тайное же или торжественное соединение мужчины с женщиной, имеющее в виду удовольствие (хотя оно и извинительно иногда), есть обычный притон паразитов, воров, лжецов и убийц.

О сударыни! Я хорошо знаю, что мораль эта покажется вам слишком строгою; вы пренебрегаете силою, а еще более красотою; единственный социальный договор и единственную религию составляют для вас удовольствия и богатство. Признайтесь, однако, что моя теория преданности, при настоящих условиях нашего рода, более способна образовать прочные супружества и нравственное общество, чем ваши эпикурейские теории! Во всяком случае, вы не можете обвинить меня в унижении женщины, — существа, по моему мнению, слабейшего; вы видели, как справедливо я отнесся к ней.

Что же касается семьи, жизненная экономия ее разделяется на две главные части: производство и потребление.

Первая — самая тяжелая: я сделал ее достоянием мужчины; вторая — легче и приятнее: я предоставил ее женщине. Мужчина пашет, сеет, жнет и мелет хлеб; женщина печет пироги; вся жизнь, насколько в нее входит труд, сводится к этому символу: каковы бы ни были в будущем организация, разделение и распределение труда, в конце концов все мужские и женские занятия находятся в соответственной зависимости от плуга и кухни. Покажите мне несправедливость подобного распределения? Говорил ли я, когда накрыт стол и подано кушанье, что женщина должна сесть в угол? Что она должна ждать позволения своего повелителя? Что она должна есть черный хлеб, тогда как он будет есть белый? Напротив! Я научаю мужей отдавать лучшее, что есть в доме, женщине и детям, искать удовольствия в их наслаждении и радости. Я, конечно, упустил из виду многое; мне много заявляли о моей грубости и нелюбезности, но вы не можете приписать мои советы какому–либо эгоисту, эксплуататору или тирану. Если вы работаете на благо женщин, то прошу вас считать меня в числе ваших партизанов.

Я сказал, как Огюст Конт, и даже лучше его, что женщина, воплощение идеала, обладает высшей натурой, чем мужчина, на стороне которого только преимущество силы; что последний производит только полезности, тогда как первая дает счастье, что женщина должна быть поэтому изъята от всяких производительных трудов, носящих жесткий и отвратительный характер. Я сделал моногамию основным законом соединения полов; я изгнал развод; я подчинил любовь совести и поставил, в действительно достойных браках, последнюю выше первой; все это ради чьей пользы? Очевидно, на пользу женщины — стороны, царствующей посредством красоты, т. е. более подверженной падению.

Что же касается внешних сторон жизни, то я не хотел и не хочу сделать женщину участницею войны, потому что война столь же мало соответствует красоте, как и рабство. Я не хочу политики, потому что политика тоже война.

Я не хочу обязанностей судьи, полицейского или правителя, потому что это опять–таки война.

Я говорю, что царство женщины — семья; что сфера ее деятельности у домашнего очага; таким образом, мужчина, в котором женщина должна любить не красоту, а силу, будет все более и более развивать свое достоинство, свою личность, свой характер, свой героизм и справедливость, и я нападаю на централизацию, функционализм, финансовый феодализм, постоянное военное положение именно ввиду того, чтоб сделать мужчину храбрее и справедливее, женщину же все более и более королевой. Ввиду этого я ратовал в 1848 году против восстановления империи, требовал экономических реформ, уничтожающих пауперизм и преступления, водворяющих мало–помалу господство полной свободы и ведущих прямо к реставрации семьи и к славе женщины.

Я бичевал, насколько у меня хватало энергии, обольщение, прелюбодеяние, растление, содомизм, проституцию, одним словом, все преступления против брака и семьи или, вернее сказать, против женщины. Я видел в них признаки и орудия деспотизма; я не понимаю, почему мои слова показались вам подозрительными? Если я, согласно многим авторитетам, и прощал до известной степени конкубинат[86], то это только в интересах самих женщин. Я не сомневаюсь, что другой мог сказать больше и лучше меня; я говорил, как мог, и, поискав вокруг, даже углубившись в прошлое, вы не найдете ни одного писателя, который бы так близко принял к сердцу сторону женщин, как я. К чему же вы старались утопить меня в целом море оскорблений? К чему называли вы меня мужиком, ослом, подлецом? Вы, сударыни, дорожа единственно правами женщины, вы могли сказать мне только следующее: «Вы, Прудон, первый наш защитник, и мы благодарим вас за ваше расположение. Нельзя пренебрегать предлагаемыми вами условиями существования нашего пола, так как жизнь была бы тогда гораздо сноснее. Но позвольте заметить вам, что вы еще школьник относительно всего касающегося женщины; вам известен только слабый отблеск всех ее прелестей и, как выразился один из ваших приятелей, вы еще ничего не понимаете в любви».

«Вы считаете нас слабыми телом, бедными умом, боязливыми сердцем и только ради так называемой вами красоты нашей, которая внушает нам весьма мало уважения, считаете себя обязанным отдаться нашему счастью. Плачевное, хотя и великодушное заблуждение! Мы обладаем, знайте это, или же можем приобрести, не теряя наших прелестей, физическую силу в такой же степени, как и мужчины. Что за дело, если мы даже и не приобретем ее? Если она не нужна нам? Бык сильнее человека, но это еще не дает ему права сравниться с ним! Что же касается душевных качеств, единственных, которыми следует дорожить, то мы без ложной скромности можем похвастаться обладанием, наравне с мужчиною, умом, осторожностью, справедливостью, достоинством и мужеством. Что же было бы, если б вы, несчастный резонер, столь мало проникнувший в тайны женской природы и так сильно желающий женщине добра, что было бы, если б вы удостоились полного откровения? Позвольте же просветить вас, и будьте уверены в нашей благодарности. Ум ваш не усмотрел и сердце ваше не поняло еще колоссального наслаждения, которое может доставить смертному свободная женщина. В вас, конечно, существуют уже задатки ревностного поклонника женщин, рыцаря «царицы неба». Нужно только снять бельмо с глаз ваших, и вы сделаетесь самым жарким поборником величайшей и последней на земле революции освобождения женщины».