Царь Гильгамеш - Сильверберг Роберт - Страница 53

Но он никогда не смог туда попасть, как ни пытался. Мне кажется, потому, что он никогда не был благословлен божеством. Он никогда не почувствовал, как в душе его трепещут крылья, не видел искрящейся ауры, которая является первейшим знаком, что тобой овладели боги. Я часто разрешал ему сидеть подле себя, пока я бил в барабан, а потом катался по полу, находясь в божественном экстазе.

Там, где надо было работать — строить каналы, укреплять стены, выполнять любую работу, что посылали мне боги — Энкиду был со мной рядом. На священных церемониях он стоял подле меня, подавая мне священные чаши или поднимая на алтарь жертвенных животных — быков и овец — так легко, словно это были птицы. Когда наступали времена охоты, мы охотились вместе, и здесь он превосходил меня, поскольку знал животных так, как может их знать только брат по крови. Он стоял, закинув голову назад, ловя ноздрями воздух, а потом указывал в ту или иную сторону и говорил:

— Там лев. — Или: — Там слон.

И он никогда не ошибался. Мы снова и снова выходили на охоту в болота или степи, и не было случая, чтобы мы не взяли зверя. Мы вмести убили трех огромных слонов-самцов в большой излучине реки, и потом принесли их бивни и шкуры в город и повесили их для обозрения на фасаде дворца. В другой раз он смастерил яму, покрытую сверху ветвями, и мы поймали в нее огромного слона, которого потом привели в Урук, где он простоял, ревя и фыркая, в особом загоне всю зиму, пока мы не пожертвовали его Энлилю. Мы охотились на львов — черногривых и безгривых. Мы охотились на них с наших повозок. Энкиду бросал дротик в точности как я — одинаково метко правой и левой рукой. Говорю вам, мы были единой душой в двух телах.

Конечно, во многом мы были разные. Он вел себя куда шумнее и хвастливее, особенно когда ему случалось перепить вина, шутки его не отличались вкусом. Мне приходилось видеть, как он смеется над такими остротами, от которых и ребенок бы с неудовольствием поморщился. Что поделать, он был человеком, выросшим среди диких зверей. У него было свое достоинство, врожденное благородство, но это было не то благородство, которое присуще человеку, выросшему во дворце, и чьим отцом к тому же был царь. Мне было хорошо, оттого что Энкиду шумел и хвастался подле меня, потому что я был слишком серьезен, и мне от этого было плохо. Он делал мои дни светлее, но не так, как придворный шут, чьи остроты тщательно продуманы, а легко и естественно, как бодрящий прохладный ветерок в палящий день.

Он резал правду с подкупающей искренностью. Когда я взял его в храм Энмеркара, думая, что он будет поражен его красотой и величием, он тут же сказал:

— Ой, какой маленький и уродливый!

Этого я не ожидал. Позже я стал воспринимать великий храм моего деда глазами Энкиду, и воистину, он показался мне маленьким и уродливым, да еще он очень нуждался в ремонте. Но вместо того чтобы его чинить, я снес его совсем и построил новый, роскошный, в пять раз больше, на Белом Помосте. Это тот самый храм, что и теперь стоит там, и по-моему, завоюет славу в грядущих тысячелетиях.

Не обошлось без неприятностей. Когда я сносил храм Энмеркара, я рассказал Инанне, что собираюсь сделать, и она посмотрела на меня так, словно я плюнул на алтарь, и ответила:

— Но ведь это величайший из храмов!

— Тот храм, что был на его месте ранее, тот, что построил Мескингашер, был тоже величайшим храмом в свое время. А теперь его никто не помнит. В самой природе царей заложено стремление заменять великое величайшим, прекрасные храмы прекраснейшими. Энмеркар хорошо строил, но я буду строить лучше.

Она испепеляла меня гневным взглядом:

— А где будет жить богиня, пока ты строишь новый храм?

— Богиня живет во всем Уруке сразу. Она будет жить в каждом доме, на каждой улице, в воздухе над нами — так же, как сейчас.

Инанна была в ярости. Она собрала совет старейшин, совет народа, чтобы объявить свое несогласие. Но никто не мог удержать меня от стремления построить новый храм. Царь должен прославлять богиню, посвящая ей все новые и новые храмы. Поэтому мы стерли с лица земли храм Энмеркара, до самого основания, хотя оставили нетронутыми те подземные лабиринты, в которых прячутся демоны: мне не хотелось с ними связываться. Я привез известняковые плиты из карьеров, чтобы они стали новым основанием храма, и заложил фундамент, какого еще свет не видывал: таковы были его размеры. Горожане Урука в удивлении ахали, когда приходили посмотреть, как продвигается дело, какова ширина и длина будущего строения.

Строя новый храм, я применил все секреты строительного искусства, которыми только владел. Я поднял выше Белый Помост, пока он не достиг полпути до небес, и поставил свой храм высоко, так, как стоят храмы в Кише. Я сделал стены гораздо толще, чем их делали раньше, и стены эти сплошь состояли из ниш и выступов, крепких, словно бедра богов. Чтобы украсить стены, я придумал нечто столь прекрасное и удивительное, что за одно это меня должны помнить, даже если все мои прочие достижения и завоевания будут забыты. В глиняную штукатурку, пока она еще не просохла на стенах, вгоняли длинные «гвозди» — конусы из хорошо обожженной глины. Их шляпки раскрашивали белым, красным, желтым и черным цветом. Они образовывали удивительные цветные орнаменты. Когда глаз скользит по стенам моего храма, он радуется многоцветию и сложности узора. Это все равно что смотреть на тканый ковер. Но ковер этот сделан не из цветной шерсти, а из раскрашенных «шляпок» гвоздей.

Энкиду полагал, что маленькое святилище Лугальбанды, которое Думузи построил много лет назад возле солдатских казарм в районе Льва, было недостойно моего отца. Мне пришлось с этим согласиться. Я снес это святилище, и построил на его месте великолепное и куда более подходящее памяти моего отца. Его нити и выступы сплошь покрыты мозаикой из ярко раскрашенных шляпок гвоздей. А в центре я оставил статую Лугальбанды черного цвета, ту самую, которую когда-то воздвиг Думузи, потому что это была благородно выполненная статуя и я не мог выбросить что-то, сделанное из такого редкого у нас материала, как черный мрамор. Но зато я окружил эту статую лампами, горящими на треножниках, позади которых стояли ярко начищенные медные зеркала, так что в святилище был яркий свет все время дня и ночи. Мы украсили стены росписями, изображавшими леопардов и быков, так как это были жертвы Энлилю, которого так любил Лугальбанда. На посвящении храма я окропил кровью львов и слонов плиты пола. Мог ли кто осмелиться сказать, что герой и воин Лугальбанда удовлетворится меньшим?!