Песни черного дрозда (сборник) - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 48

Что ей понравилось на узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки — сказать трудно. Они заявились туда в разгар весны. Нестерпимо блестел подтаявший снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали оба склона, повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося зайца, тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой, и, наконец, пошли в глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли.

Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.

В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперёк. Там остался старый, сложенный из брёвен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись чёрная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.

Сбоку разрушенного моста, над ручьём, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клён, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!

Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клён, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь.

3

Однажды Самур, отлучившийся за добычей, вернулся с убитой косулей. Он хотел было на правах кормильца забраться в логово, но Монашка гневно зарычала из темноты, и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал что, но опыт подсказал ему самое благоразумное решение: оставить добычу у порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе.

С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в чёрном зеве норы стала появляться её острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесённое поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.

Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И ещё что-то тёплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули жёлто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание её было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь.

Что произошло — не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию.

С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня.

Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-чёрное изваяние на вершине крутой скалы, окружённой лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура — Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита — пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.

Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живёт здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.

Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.

Снова — в который уже раз! — Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.

Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд берёзки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались ещё прозрачными. Вспыхнула жёлтым пламенем азалия, расцвёл барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Её распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.

На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивлённого Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.

На площадку перед чёрной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки ещё плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зелёным и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка её излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей ещё неизвестные особенности милых детей.

Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и — боже упаси! — не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лёг рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на её вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо…

Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул её в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.

Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц — улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.