Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 77

– Я к тебе приехал! Вот!

– Ладно! – Дмитрий положил ему руку на рукав, успокаивая. Сам налил из поливного тяжелого кувшина летнего кисловатого меду себе и брату.

– Ладно. Не поеду я к тебе. Так верю. Присылай наместника. Дружину наместничу покалечил, говорят?

– Живы все, слава Богу.

– Пиши в Орду, что поладили, может, хан рать отворотит! – сурово сказал Дмитрий. – Сегодня ж!

Данил, пересердясь про себя, снова улыбнулся широко:

– С этим не умедлю! А ты, Митя, обозы не держи, у меня хлеб по Дмитровской дороге идет.

– Что ж, вези, – сказал без особой радости в голосе, слегка двинув плечами, Дмитрий. – Боярам своим накажу.

Он поднял чару, смотря прямо перед собой, пригорбясь широкими тяжелыми плечами. И Данил поднял свою. Кисло было. Кислым и запили.

Глава 63

Что деялось в Орде, никто не знал толком. Передавали, что Туданменгу задумал отречься от престола, и в Сарае уже начинается замятня, ссоры за власть. А когда такое начинается в Орде, лучше не лезь. Князь не князь, купец не купец – обчистят, догола разденут, не те, так другие.

Семен Тонильич, однако, сумел и опять добыть в Орде татарскую рать для Андрея. Привел Тураитемиря и Алына с ратными и сам при них пришел воеводою на Русь. Притихшая земля готовилась к новому погрому. Ни ростовские, ни другие какие князья не вступились, выжидали. Жители затворялись в городах или, зарыв хлеб, убегали в леса. Вновь по дорогам потянулись испуганные караваны беженцев. Горько шутили: «Так и обыкнем кажну осень в бегах!»

Дмитрий стянул рати, став на Переяславской дороге и вспятясь от Владимира. Город тотчас разбежался, едва ли не весь. Впрочем, Семен Тонильич не повел татар на Переяславль, а стал разорять Суздальскую землю.

Где-то, не доезжая Юрьева, сталкивались разъезды, перестреливались, уходили в леса.

Федор оказался в сторожевом отряде. Ему наконец-то впервые довелось надеть отцову кольчугу для дела. Впрочем, они только передвигались, и непонятно было, чего хотят воеводы. То ли загородить путь татарам, то ли увернуться от боя. В конце концов они совсем оторвались от своих. Сторожа была невеликая, с тридцать мужиков-ратников. Брони были только у четверых. Медленно, петляя по проселкам, отряд отодвигался к Переяславлю.

Потеплело. Над уже замерзшей осенней порыжелой землей с растоптанными и снова протаявшими дорогами висел серый туман-морок. Ратники издрогли, костра зажигать было не велено. Жрали сухомятью уже четвертый день. Деревенский народ попрятался, не у кого было спросить и дороги. Татар видали раза три. Напоследях огрешились с татарским разъездом. Напоролись в тумане, те заметили первые. Федор только поспел услышать короткий свист. Оперенная стрела тонко дрожала, впившись в горло передового. Ратник, с недоуменным выражением лица, скрюченными слабеющими пальцами царапая дужку стрелы, боком валился с коня. Не подумав еще ничего, не сумев понять даже, Федор рванул повода. Конь прыжком прянул в сторону, и вся сторожа бестолково ударила в бег. Проскакав с полверсты, остановились в леске. Было стыдно друг друга, мужики отводили глаза, судорожно-громко переговаривались:

– Да, на них бы что-то едако, камни швырять в них!

– Или смолой их поливать горячей, издаля чтоб!

– Вроде греческого огня! – буркнул боярин.

У всех были белые лица, смущенные, бегающие глаза.

– Да, либо свинцом!

– У немцев каки-то есть, огнем пуляют, пыхалки. Грому, бают, от их!

– И нам бы такие завести нать!

– Либо стрелять научиться, как они! – громко сказал Васюк Ноздря, подъезжая к отряду, и сплюнул. – Кинули мужика, мать вашу!

Федор тут только увидел у Васюка на ременном аркане оседланного коня.

– Вы все поскакали, а я пождал в ложке, вижу – конь бежит. Ну, нос высунул: не видать татарвы, коня к кусту, а сам… Саблю снял да колпак. А не дышит уже! Сюда вот, наповал! Нать бы, как отемняет, съездить за им, похоронить хоть…

– Ужотко стемняет! – отозвались излишне скоро мужики. Всем сейчас смерть не хотелось ворочаться.

Озревшись, выехали из леска.

– Да, по-ихнему бы стрелять выучиться, ето любо!

– Ты, Никита, татарский лук видал? Его с непривычки и натянуть некак, а не то что… А они с коня на скаку в птицу попадают.

– А еще нигде им отпору не дали! Что хотят, то и творят!

К вечеру туман просел, стало подмораживать. Остановились за пустой деревней. Нашли сарай с сеном, туда и забились всею дружиной. Лошадей, стреножив, загнали в ложок, выставили сторожу. Двоих послали обшарить деревню, есть ли какой жив человек. Уставшие, в мокрой сряде мужики жались друг к другу, как куры:

– Што мы, робята, ей-ей, словно убеглые отколь!

– Будешь тут убеглым!

Снаружи как-то примолкло и осветлело, мягко, чуть слышно шуршало.

– Снег, что ли, пошел?

– Крупа какая-то!

– Кто у коней? – спросил боярин.

– Щерба с Петюхой!

Вновь все замолкли, посапывая.

Боярин начал выбираться наружу. Созвал двоих, и те, ежась, полезли за ним. Все прочие молча обрадовались, что не им сейчас в ночную стыдь. Боярин вышел, в двери сарая пахнуло холодом и промаячил белый прямоугольник прикрытой снегом земли.

Трое, взнуздав коней, ускакали в дозор.

– Не погинут наши-то мужики?

– Евсеич, бат, не дурак, выведет! – успокоили из угла. Опять надолго замолкли.

– Порушили нам нехристи всюю землю.

– Свой привел!

– А тут и в дому, коли старшого не заслушают, и все пойдет врозь! Так и в земле.

– Мне батька сказывал, бесермены когда сидели по городам, дак на улицах хватали кого попадя…

– Чего батька твой! Я сам видел! – хрипло отмолвил пожилой ратник. – Детей уводили, да и нищих, кто по дворам сбират, всех угоняли тоже.

– Разорят сами, а после не моги и хлеба просить!

– А много наших в Орды! Русского полону невестимо сколь!

– А все ж бесермены, те всех хуже! Татары у себя ничего, добры…

– Бесермены лютовали хуже татар, верно! – вновь подал голос пожилой.

– Жидовин у нас сидел, живодер сущий! Тогда еще, при Ляксандре…

– А татары их и наставили в те поры!

– Мы и сами хороши. Вот я скажу, в Ярославле дело было, – зарассказывал пожилой ратник. – Зосима был, монах… Он в бесерменскую веру перешел. Ну, ты, хоть и веру сменил, а своих-то пожалей! Ан нет, он вопьетце – доколь всей крови не выпьет, не слезет. Кого и татарин не ободрал, и бесермен пожалел, а он – никаких! С иконами вот! Чего надумал: иконы колоть топором! Колет и смеется, собака: «Я теперь иного бога, мне ничо не будет. А вы – вошь, вас теперя, соленых, и в торгу не берут»… Да!

– Иконы топором! Монах был?

– Монах! И все он делал: и пил, ёрничал, и бабы енти, понимашь…

– Ну, до баб кто не лаком!

– Мне сейчас, мужики, и бабу не нать. На полати бы только затенутьце да щей добрых, горячих. Руки сперва о латку погреть, там сольцы поболе да хлеба ломоть горячего…

– Не томи душу!

– Не тяни! Мы не железные!

– А ничо! Наелси бы своих щей, отогрелси и – кукареку? Без бабы, брат, не жись!

– Нет, ты о Зосиме етом. Ну, и чем дальше, кончил-то как?

– Порешили его. Еще мужики горевали, что погорячились, враз порешили. Говорят, помучить его нать было.

– Да, у нас народ и зол, да отходчив. Так вот жилы тянуть не станут.

– А что, татары порют людей кнутом?

– Очень даже свободно!

– Гляди, и наши скоро переймут! Чего бы доброго…

– Дак все ж ты мне скажи, татар скинуть, и бесермен не будет? Ясащик тот утек?

– Не будет, коли бояре сами не заворуют. Это уж кака власть!

– Хозяин нужен земле!

– Митрий Саныч, он и стараетце, и всё, а силов мало у его!

– Силов не хватат. Александр, батюшка, тот держал!

– Дак… Дальше-то так и будем, как ныне?

– Ежели бы татары приняли веру нашу да стали беречь землю, как хозяева! А то, что осень, то набег. Тут ты дом срубил, тут опять на дым спустили.

– Рязанщину всю разорили, почитай!