Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 25

Вечером того же дня Николай, взяв с собой Игорька, уехал в Москву. Запланированная на ноябрьские каникулы поездка пришлась как нельзя кстати. А утром следующего дня деревенский дом покинула Маша. Старая жизнь рассыпалась, как застиранное лоскутное одеяло, оставив лишь сладковатый запах гнили и лжи.

ГЛАВА 27

ДОНОС

В небольшой комнате за овальным столом сидит пожилая женщина. На улице по-ноябрьски слякотно и промозгло, а в комнате тепло и уютно. Мягко переливаются огоньки искусственного камина, с книжных полок свешиваются, чуть мерцая серебром, то ли ангелочки, то ли амурчики, со стен, сплошь завешанных иконами в дорогих золоченых рамках, на женщину взирают лики святых. Чуть склонив голову набок, женщина что-то пишет на листке бумаги. Старательно заполняет страницу крупными, слегка детскими буквами, как ее учили писать еще в школе.

«Для всех нас, прихожан нашей деревенской церкви, – пишет она, – наступил момент тяжелых, трагических испытаний. Всем нам известно о трагедии в семье отца Петра – жена его сына после двадцати пяти лет совместной жизни оставила свою семью после супружеской измены, совершенной ею. Разрушенными оказались две семьи. Два брака. Прелюбодеяние Марии Мишиной (возможно, у нее сейчас и другая фамилия, ведь она вновь вышла замуж!) длилось около двух лет на глазах отца Петра и его матушки. И, конечно же, на глазах соседей: Родионова Владимира Петровича и его жены, Родмилы Николаевны. Но, разрушив свою семью, Мария не может оставить в покое семью священника и продолжает свою подрывную деятельность против него, а значит и против всех членов общины. Ее клевета стала более изощренной. Для этой цели она использует своих бывших соседей Родионовых, которые тоже являются членами нашей общины».

– Матушка, долго ли еще? – нетерпеливо спрашивает заглянувший в комнату батюшка и, не дождавшись ответа, вновь исчезает за дверью.

Матушка, покосившись на темный образ, тускло освещенный лампадкой, удовлетворенно вздыхает, откладывает ручку в сторону и задумчиво смотрит в окно.

С того момента, когда семью покинула Маша, прошло полгода. И многое изменилось в доме священника. Здесь стало непривычно тихо. И пусто. Угрюмо возвышался соседний дом – сюда никто не приезжал. Ни Игорек, ни Николай не хотели возвращаться в дом, когда-то наполненный смехом, радостью и теплом своей хозяйки. Цветочные клумбы во дворе заросли, когда-то ухоженные газончики вокруг дома забурьянили. Хотя батюшка и старался поддерживать порядок: косил траву, поливал засыхающие от летнего зноя кусты роз, но ни сил, ни желания воевать с этим необузданным нашествием сорняков у него не было.

Много воды утекло за эти полгода. Поначалу матушка еще предпринимала отчаянные попытки образумить упрямую родственницу, спасти ее погибающую душу. В ход по давней привычке шло все: и обстоятельные разговоры с соседями, и жалостливые разговоры с Игорьком.

– Как с такой матерью жить-то будешь? – начинала голосить бабушка, едва завидев выходящего из школы внука. – Пропадешь ведь совсем, сиротинушка наш сердечный, золотце наше родимое… Как жить-то будешь с такой-то грешницей? Ее в древние времена на костре бы поджарили да камнями закидали! А сейчас что?! Живет себе припеваючи и в ус не дует! Ох, времена, времена развратные! Не то, что раньше, когда на грех глаза не закрывали, смертью карали блудниц и распутников! Бедный, бедный ты наш сиротинушка, – причитает матушка, прижимая внука к своей пышной груди и обильно орошая слезами белокурую голову внука.

Игорек робеет, морщился:

– Бабушка, не надо, не надо, – говорит он, пытаясь выскользнуть из бабушкиных жарких объятий. – О маме не надо так, она хорошая. Хорошая! Слышишь?! И Саша хороший. Знаешь, как он здорово рассказывает мне о лесе, о повадках зверей, и о том, как в лесу по солнцу можно найти дорогу домой, и как долго можно прожить без еды и как не замерзнуть в лесу зимой! Он добрый! Бабушка, ну что же ты плачешь? Перестань! Все хорошо. Честно!

– Добрый… Черт он рогатый, а не добрый! С чертягой под одной крышей не страшно?

– Перестань, бабушка, не надо так!

– Как же перестать, когда кругом одни предатели? – снова плачет матушка. – Игоречек, миленький, ты же не предашь бабушку, нет? – чуть слышно шепчет она. – С предателями жить – Бога гневить!

– Не предам, – растерянно отвечает Игорек.

– К нам с батюшкой жить переедешь, в деревню, в свой дом, да? – внезапно оживляется бабушка. – Дом ваш пустой стоит, тебя дожидается… От греха спасешься, этим-то все равно погибать! Мы тебя с дедушкой любим, а они – что? Для них ты обуза одна!

– Нет. У меня все хорошо. Не плачь! Все хорошо!

Но матушка не унимается, слезы так и льются из ее потухших глаз, задерживаясь в углублениях морщин и капая на ворот ее фланелевой блузки, пахнущей ладаном и еще чем-то сладко-церковным.

Не возымели действия и разговоры с соседями. После памятной беседы в батюшкином доме Родионовы как-то отстранились. Владимир Петрович стал холодно любезен, ни тебе былой сердечности, ни тебе былой теплоты. Жена его, Родмила Николаевна, еще какое-то время выслушивала матушкины сетования на жизнь. Но подробные рассказы о тайных пристрастиях невестки – колдовских обрядах, банной ворожбе и демонстративном блуде – вызывали у соседки лишь ироничную усмешку, которая, сдавалось попадье, была направлена вовсе не в сторону Маши.

– И чего ей не жилось, – пыталась разжалобить Родмилу Николаевну матушка Нина. – На всем готовом как сыр в масле каталась! И достаток в доме, и покой! Чего не хватало? Целыми днями на диване валялась, до обеда дрыхла, лентяйка! Ни забот тебе, ни трудов!

– Маша на диване? – недоуменно поднимала брови соседка. – Да она пахала на вас как сивый мерин!

– Показное все это, – отмахивалась матушка. – Видимость одна! Самого главное глазами не увидишь. Машка не только бездельница была, но и алкоголичка. Тайная. Пила она у нас, и батюшку пыталась споить…

– Кто, Маша? – округляла глаза Родмила Николаевна.

– А кто ж еще? Она, родимая. Тайный порок. Скрытый… Вчера мы с батюшкой из ее сарая два мешка пустых бутылок вытащили… По вечерам, видать, квасила, потихоньку… Игорька в постель, сама – за горлышко!

– Да это она специально бутылки что покрупнее оставляла для домашнего вина. И нас им угощала. Отличное, надо сказать, вино у Маши получалось. Владимир Петрович ей для этого яблоки в саду собирал. Тоже мне, алкоголичку нашли! Этак вы всех нас в алкоголики запишите!

– Не ведаете, кого защищаете! – начинала вскипать попадья. – Воровку! Пока нас дома не было, вывезла все добро. У мальчика Коленьки в доме лишь голые стены остались!

– Какое добро? Нищей уехала, нам ли не знать!

– Нищей? Да она ограбить нас пыталась! Пока мы в городе были, через окно пробралась в дом и вынесла все!

– Да слышала я эту историю. Заехала за вещами Игорька и оказалась перед закрытыми дверьми своего же дома. Уж не знаю, кто там из вас, Николай ваш или вы сами, замки в ее доме поменяли.

– Батюшка поменял, и правильно сделал!

– Конечно, правильно. Внука своего заставил в окно за учебниками да школьными рубашками лезть. Голые стены оставила… Ага! Были мы тут у нее на городской квартире: ломаный диван да пара табуреток на кухне! Нечего сказать, нажила за двадцать пять лет брака.

– Ну, знаете ли! – наконец взорвалась матушка Нина. – У этой блудницы в гостях были? В городе? У них? И это несмотря на наше с батюшкой требование прекратить всякое общение с ними?

– Уж, простите, что вас спросить не удосужились! – едко ответила Родмила Петровна.

– Ну, знаете ли… Это уму непостижимо!

– Вы чего, матушка, горячитесь попусту? На днях Маша сама сюда заедет, на мой день рождения приглашена, сами ей все и скажете, а меня увольте слушать этот бред.