Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 59

Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрыни первый в городе богатей.

Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело — сушил красавец Вышат влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в темных кудрях переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли хозарина не уберег белой шеи, вот ее и скривило.

Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы Чурилу Мстиславича в речке, — это уж разговор иной.

— Как мыслишь, Добрынич? — спросил молодой князь. Вышата не торопясь встал. Оправил серебряный пояс, двинул сильными плечами под расшитой рубахой, положил руки на гладкую палку.

— Мыслю, зазря в поруб не садят! — сердито прогудел его голос. — Чего уж он тебе, князь, наговорил, я того не слыхал, только думаю, что надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря поднимать, а за ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих полно татей да волочуг…

— А у нас и Любим есть свет Вышатич, — дерзко запустил из дальнего угла веселый молодой голос. Вышата побагровел, стукнул палкой, оглянулся.

— Цыц! — с места обрезал говорившего седоусый Мстислав. — Спросят тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь…

Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а Вышата разгневанно сел.

Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких чувств не отражало.

— Еще кто что скажет, смысленые мужи? — спросил он спокойно.

Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич. Не было у него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат. Но Малка в городе любили и слушали охотно.

Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:

— Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима не знаешь? Он и нам с тобой чубы пооборвет, не задумается.

Малк взял себя за вихор, и над лавками пролетел легкий смешок. А боярин продолжал:

— По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое. Наедет Радим не наедет, так ведь на то и у нас князь щит, и у них…

Малк сел.

— Блоха блохи не заест, — проворчал кто-то неподалеку от Вышаты. Его кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом не повел.

— Еще кто, дружина?

Кто-то пожелал прогнать Людоту, кто-то — защитить. Чурила ходил по палате туда и сюда, слушал. Несчастный кузнец то бледнел, то краснел. И те и другие голоса звучали одинаково громко.

Наконец сказали свое слово все, кто хотел. Князь остановился прямо против Вышаты и сказал:

— Стало быть, если по-твоему, Добрынич…

— Взашей! — ответил боярин. Он еще не забыл обиды. Чурила кивнул ему и неожиданно спросил:

— А при тебе ли, Добрынич, твой меч?

Вышата на миг даже растерялся. Но потом ответил с гневом, поднимаясь на ноги:

— А при мне, княже, и могу показать!

Чурила заложил руки за спину. Проговорил миролюбиво:

— А покажи.

Куда клонил треклятый колодезников сын, боярин понять по-прежнему не мог. Но меч вылетел из его ножен с готовностью: смотри, князь, смотрите, добрые люди! Он поднял его в вытянутой руке, чтобы все могли видеть — эта рука еще не дрожала. Да и на меч стоило поглядеть. Сколько лет сопровождал он боярина — закаленный спутник в боях, длинный, тяжелый, с бороздчатым лезвием и плавно закругленным концом… Позолоченная крестовина горела в солнечном луче.

Чурила обернулся к кузнецу:

— А теперь ты покажи, что принес.

Людота вздрогнул, непонимающе вскинул на него глаза. Но тут же спохватился, торопливо завозился со свертком. Мигом упала под ноги рваная тряпка, что-то блеснуло… и в руках беглеца засветилась благородная нагота клинка.

Плетеная сталь переливалась серым атласом, точно шкура ухоженного скакуна. Возле рукояти, вбитые в металл, проступали буквицы:

ЛЮДОТА КОВАЛЬ Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.

— Держи как держишь, боярин! — сказал Чурила Вышате. — А ты, круглицкий, — стукни-ка… да покрепче!

Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной рукой:

— Да что ты, княже, помилуй! Чурила забрал у него меч, велел отойти.

Именитые мужи вскакивали с лавок, обступали их с Вышатой кольцом.

— Держишь, Добрынич?

Меч свистнул в коротком сильном размахе. Нестерпимо отдался в бревенчатых стенах звенящий удар. И на пол, выложенный квадратиками бересты, с тяжелым стуком рухнули осколки.

В руках у Вышаты остался обрубок не больше ладони длиной.

Одной грудью ахнула дружина. Стали смотреть меч кузнеца. Он блестел как ни в чем не бывало. Людота впервые улыбнулся, отер пот со лба.

— Ну что, — начал было Чурила, но тут вперед протискался суровый одноглазый боец — одет он был в кожу да волокнянину, точно сейчас на рать:

— А ну со мной, князь! Чей лучше!..

Вынул меч и показал на лезвии прославленное рейнское клеймо. Бояре отступили в стороны — шутка ли, два таких бойца, Радогость да Чурила! Людота прижал к груди стиснутые кулаки, в волнении закусил губу.

Вихрем обрушились друг на друга боевые клинки. Снова разодрал уши пронзительный звон… И посыпались вправо и влево чужеязычные буквы — по буковке на кусочке.

Круглое око одноглазого засветилось восторгом. Осиротевшая рукоять полетела в окошко:

— Ну, князь!

— Кольчугу! — разом потребовало несколько голосов. — Кольчугу сюда!..

Чурила поманил отрока, переминавшегося в дверях. Парень кивнул, убежал и вскоре вернулся с толстым березовым чурбаком. Принесли дырявую старую кольчугу, сложили вдвое, бросили на деревяшку.

Князь Мстислав положил ногу на ногу, усмехнулся:

— Что делаем, мужи думающие? Услышат во дворе, подумают, сошлись бояре конец на конец… , Чурила между тем протянул меч Вышате:

— Попробуй, Добрынич. Тебе честь.

Вышата пощелкал ногтем по длинному лезвию, пару раз взмахнул им для знакомства, а потом, крякнув, что было силы обрушил меч перед собой. Старый конь борозды не испортит! С железным шумом потекла разрубленная кольчуга.

Чурбак брызнул на две стороны, больно ушибив чье-то колено. Меч глубоко вонзился в пол и остался торчать.

Чурила выдернул его и отдал Людоте. Тот, счастливый, прижал его к груди, точно ребенка. К нему уже тянулось десяток рук: посмотреть.

Голос молодого князя покрыл неразбериху:

— Ну так как же, братие, дружино? Что сдумаем? Одноглазый двинул могучим плечом, протискиваясь поближе:

— А не ясно, что! Радим приедет, вот что получит! — между полом и стропилами закачался жилистый боярский кулак. — Ты скажи лучше, почему сразу с того не начал?

Мстислав ответил за сына:

— Не мечу в городе жить, друже Радогость… человеку! Чурила же взял Людоту за плечо и сказал:

— Жить станешь пока у меня. Обидит кто — бей. А девка красная приглянется, и оженим.

Было так.

Давно когда-то плыли, говорят, по великой Роси-Булге в лодье три родных брата. Откуда плыли, куда и зачем, про то сказание молчало. Только помнило, что будто бы добрались они до устья Медведицы и тут огляделись… И когда перевели дух от нежданно нахлынувшей красоты — не утерпели, причалили. Народ в этих местах тогда жил негусто — одна меря, да и та больше по лесам. Приветить братьев или отвадить некому было.

Старшему приглянулся на коренном берегу звонкий сосновый лес, что горел на солнце не то ясным золотом, не то рыжей медью. Тут он и поселился — в теплом рубленом доме, в чистом бору над высоким кремнистым обрывом. Средний обосновался поодаль, на круглом холме, под душистыми липами.

А третий дальше поплыл.

Так оно было или не так, знал единственный видок, двуглавый древний дуб, смотревший с холма далеко за великую Рось. Старина она и есть старина, чего только о ней не наговорят! Станешь все слушать и задумаешься, не опоздал ли родиться…

Но в легенду о братьях верили на Медведице и стар и млад.

И то сказать, откуда иначе взялись на речном бреге два города-брата, ни сажены, ни рощены? Не ветром же принесло.

Были храбрые братья, были оставшиеся после них сыновья. И от века младший сидел в Круглице, а старший — в Кременце.