Опасные пути - Хилтль Георг - Страница 35

Всякий, удостоившийся чести быть приглашенным к карточному столу короля, конечно, не смотрел на проигрыш или выигрыш, думая только об отличии участвовать в игре короля. Самой высшей честью считалось дозволение играть против короля. Тогда он сам метал и отмечал проигрыши. Кто проигрывал королю, — считал себя польщенным, но высшей степенью отличия считалось, если король возвращал проигравшему его ставку.

Король уже два раза приглашал Лавальер играть против него. Королева-мать задыхалась от гнева, не удостаивая фаворитки ни единым взглядом, но видя, что взоры придворных обращены на нее, королеву, с обидным состраданием к ее бессилию. Лавальер играла счастливо, но, наконец, проиграла и дрожащей рукой отсчитала королю свой проигрыш. Король с грациозным жестом возвратил ей деньги и, перегнувшись через стол, громко сказал:

— Прошу Вас, дорогая герцогиня, быть любезной и принять эту сумму от Вашего противника.

Это было уж слишком! Руки Анны Австрийской судорожно смяли карты; она хотела что-то сказать, но страшная боль пронзила ее грудь.

— Воздуху! Воздуху! — закричала она, — я задыхаюсь!

— Что с Вами, уважаемая матушка? — воскликнул король.

— Помогите, господа! Скорее, иначе ее величеству грозит опасность!

Через несколько минут королеве стало легче. Четверо слуг подняли ее вместе с креслом и вынесли из зала.

Лавальер исчезла.

— Это все из-за того, что король отличил при ней Лавальер, — прошептала маркиза Бренвилье на ухо Атенаисе. — Герцогиня может гордиться ненавистью королевы; силой этой ненависти она может измерить любовь к ней Людовика.

— Да, — с легким вздохом прошептала Атенаиса, — он любил и любит ее горячо; он будет любить ее вечно.

— Кто знает! — возразила маркиза, — если бы Лавальер была так хороша, как ты, — дело другое; но разве ты не видишь? Ее прелести уже вянут. Бедняжке скоро придется разочароваться. Если бы существо, подобное, например, тебе, захотело подарить короля своей любовью, — с Лавальер было бы покончено.

— Мария, ты страшно непоследовательна в своих взглядах: несколько минут назад ты говорила о счастье иметь возможность держаться подальше от этих опасных путей.

— Да, для меня. Моя жизнь кончена, — строго ответила маркиза, — мои радости отлетели; но ты, моя прелестная Атенаиса! Тише! Молчи! Твой муж слушает нас. Если раньше я говорила совсем другое, то потому, что он слушал наш разговор. Помнишь ли ты наши беседы в замке Мортемар? Помнишь мои пророчества? Сегодня ты впервые вступила на опасную почву; не гляди же ни направо, ни налево; смотри лишь на цель, представляющуюся впереди.

Ее шепот перешел в какое-то шипение; она поминутно оглядывалась, крепко держа маркизу за руку.

— Ну, Мария, — воскликнул подошедший Бренвилье, — я полагаю, нам пора и домой. Я так устал после похода. Вашу руку, моя прекрасная супруга! Завтра, милейший маркиз, — обратился он к Монтеспан, — мне предстоит удовольствие представить моей жене того, кто спас мне жизнь. Прощайте! До скорого свидания!

Уходя, Мария бросила на Атенаису долгий, выразительный взгляд.

— Странная пара! — сказал Монтеспан.

— Да, они оба — странные люди, — согласилась Атенаиса, — но Мария в самом деле очень любит меня.

— У меня такое чувство, точно это — любовь гремучей змеи. Впрочем ты у меня такая умница, такая добрая; чего тебе бояться со стороны маркизы?

— Не правда ли? — со смехом подтвердила Атенаиса, — ведь не задушит же она меня своими кольцами!

Но тут она слегка вздрогнула: ей вспомнилась книга, вспомнился убитый священник; она боязливо схватилась за руку мужа и пошла вместе с ним по широкой лестнице, к вестибюлю. Вскоре оба они сели в свою карету. На углу улицы Сэнт-Оноре им встретился кортеж: черная карета, запряженная четверкой лошадей, ехала шагом, направляясь к воротам; два лакея ехали верхами впереди, два — позади; у дверец экипажа тоже ехали люди с факелами.

— Это — королева-мать, — сказал Монтеспан. — Плохой у нее был сегодня вечер! Ее сын и не подозревал ее страданий!

— Он любит Лавальер! — коротко ответила Атенаиса.

Анна Австрийская уехала в Венсенн. Ей было так нехорошо, что ее поспешили перевезти в Лувр, но она скоро опять оправилась и покинула дворец.

Впоследствии она вернулась туда только затем, чтобы там умереть.

IX

Яды

Вернемся на несколько часов назад. Читатель, вероятно, помнит, что граф Лозен, исполнив свои обязанности при пробуждении короля, пошел через луврский сад и разводной мост, а затем вошел в лавку цирюльника Лавьенна.

Эта лавка находилась у Нового моста, или, точнее, на площади Дофина. Новый мост (Pont-Neuf) был в те времена еще более людным местом, чем теперь.

Лавьенн выбрал недурное местечко для своего заведения, потому что всякий, желавший пройти в улицу Сэн-Луи, по прекрасной Орфеврской набережной, должен был неминуемо пройти мимо его лавки, а таких прохожих было немало.

Лавьенн был очень ловкий человек. Он был приписан к цирульному цеху и, кроме фабрикаций мыла, помад и эссенций, занимался бритьем и завивкой и пускал кровь.

Личная квартира Лавьенна находилась во втором этаже, куда из магазина вела красивая витая лестница. Под этой лестницей находилась полускрытая маленькая дверь, ведшая непосредственно из магазина в узенькие сени, а оттуда через тесный двор, в задний флигель. Здесь было безлюдно и безмолвно, как в склепе. Это помещение Лавьенн предназначал для своих “покупателей”, — как он называл старых клиентов своего дела, — если им приходило на ум провести у него вечерок. Это было тайное место свиданий любовников, элегантный притон для диких, разнузданных оргий, безопасное убежище для азартных игроков и тайная контора присяжных сводней.

Лавьенн имел всегда большой запас самых тонких эссенций и помад, восхитительных вееров, перчаток, кружев и других туалетных принадлежностей. Враги его дела уверяли, что Лавьенн, кроме торговли невинными туалетными принадлежностями, занимался еще продажей строго запрещенных законом снадобий, которые употребляются для устранения неприятных последствий всякого рода ошибок. Поэтому кутилы тогдашнего времени принадлежали к самым усердным защитникам цирюльника, так как, кроме вышеупомянутых средств, Лавьенн торговал еще порошком, известным под странным именем: “Польвильского порошка”. Этому порошку приписывали живительную силу, и не одно семейство знатного рода было обязано искусству Лавьенна счастьем иметь потомство.

Не было ничего удивительного, что благодаря торговле подобными товарами казна цирюльника значительно увеличивалась. Лавьенн был дельцом с головы до ног; торговлей он занимался с помощью жены: фабрикацию же всецело предоставил своему помощнику, молодому, очень сведущему и трудолюбивому человеку, который устроил себе лабораторию в доме цирюльника и, казалось, вполне посвятил себя делу своего хозяина.

Териа, так звали молодого человека, приехал из Люттиха, учился в коллегии д’Аркура, но в силу несчастных обстоятельств должен был зарабатывать себе пропитание всевозможными средствами: он был и писарем, и фельдшером, и цирюльником, пока не познакомился с Лавьенном.

Не один только молодой Териа занимался у Лавьенна приготовлением необходимых для его торговли средств: у Лавьенна были и другие поставщики. Двоим из них он охотно давал поручения. Один был уже пожилой человек, прекративший свою торговлю и открывший лабораторию в тупике близ площади Мобер. Его звали Пьер Гюэ. Он обладал довольно значительными познаниями и зарабатывал немало денег набиванием чучел и особенно препарированием частей тела для учебных занятий по анатомии.

Другой помощник Лавьенна был немец. Он учился в Падуе, но далеко не пошел и занимался в Париже приготовлением эссенций, румян, белил и других притираний. Его звали Том Глазер. Он занимал несколько комнаток на улице Бернардинцев.

Когда граф Лозен пошел в магазин Лавьенна, он нашел там довольно многочисленное общество. Его приветствовали, как почетного гостя, и пригласили сесть.