Солдатами не рождаются - Симонов Константин Михайлович - Страница 115

– Мне надо вам рассказать про вашу жену, – сказала она, глядя в пол. – Я вместе с ней была в партизанах. Она погибла.

– Я знаю, – сказал он.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

На его спокойном, усталом лице ничего не переменилось и не двинулось.

– Знаю, – повторил он, глядя ей в глаза, и два раза качнул головой, словно повторял уже молча: «Знаю, знаю». И оттого, что у него сейчас было такое лицо, заранее приготовленное ко всему, что он может услышать, она вдруг спросила:

– Давно?

– Давно, – сказал он. – Две недели.

– Кто вам сказал?

– Брат жены сказал. Он здесь, на фронте. Как приехал, нашел меня.

– Да, да, понимаю, – растерянно сказала Таня, хотя все еще не понимала, как это вдруг вышло, что ей так и не пришлось говорить ему все то, к чему она готовилась.

Тогда, в первую минуту, когда он так долго смотрел на нее, положив ей на плечи руки, ей почудилось, что он что-то знает. Но потом, когда он сказал «пойдемте», она уже была уверена, что он ничего не знает, потому что невозможно, чтобы знал и сразу же не спросил.

Но, оказывается, возможно. Оказывается, знал и не спросил, а пошел сначала искать своего лейтенанта.

– Ваша жена погибла как героиня, – вдруг неожиданно для себя сказала Таня.

Он посмотрел на нее и вздохнул. Может быть, подумал, что она сейчас начнет что-то врать и прибавлять от себя, чтоб ему было легче. Вздохнул и сказал:

– Павел передавал мне ваш рассказ, но я тогда плохо соображал, когда слушал. Еще раз расскажите. Он мне сказал, что оставил вам свой адрес, я все надеялся, что вы ему напишете и я вас найду. А теперь, видите, как все… – Он остановился и с чуть заметной запинкой добавил: – …хорошо вышло.

Но все это вышло совсем не хорошо. Так нехорошо, что хотелось, не рассказывая ничего этого еще раз, просто молча взять его за руку и заплакать над Машиной оборвавшейся жизнью.

– Хорошо, я расскажу вам, – сказала она и стала рассказывать.

А он сидел рядом и молчал. Снял ушанку, бросил рядом с собой на нары, сцепил руки – здоровую и перевязанную, в грязных бинтах – и за все время так ни разу и не шевельнулся.

Молчал, когда говорила, и молчал, когда останавливалась, ища, как лучше сказать. И когда уже все сказала, еще две или три минуты молчал.

Две недели назад, когда Артемьев, приехав на фронт и прочитав в «Красной звезде» корреспонденцию, где упоминалась фамилия бывшего журналиста, комбата Синцова, добрался до него и рассказал о Маше, тогда, в ту ночь, Синцов думал только о ней и о том, как она умерла. А сейчас, заново услышав все это, думал о том, как давно он живет без нее.

Когда он сидел и ждал решения своей судьбы в московской военной прокуратуре, и пришел оттуда обратно к Губеру, и его записали в коммунистический батальон, она была еще жива. И когда они с Малининым воевали в трубе у кирпичного завода, она была еще жива. И когда он стоял на Красной площади и смотрел на говорившего с Мавзолея Сталина, она тоже была еще жива.

А когда всех других сфотографировали для партийных билетов, а его нет и он ругался из-за этого с Малининым, а потом ночью сидел в землянке и думал о ней, она уже умерла. И когда генерал Орлов выдавал им ордена, она уже умерла. И когда он ходил за «языком» и вытаскивал с ничейной земли Леонидова, она уже умерла. И когда ему после госпиталя давали отпуск в Москву, чтобы искать ее, а он не взял отпуска и пошел в школу младших лейтенантов, она уже умерла, ее уже не было.

И когда он был в Сталинграде, ее уже не было. И когда его везли, раненного, через зимнюю Волгу, ее уже не было. И когда он думал, жива она или не жива, в ту ночь, уйдя от той женщины, ее уже не было, давно не было, второй год, как не было…

Он наконец расцепил руки, поднял голову и посмотрел на Таню. Лицо у него было такое, как будто он ничего не чувствует.

– Вы сами просили, чтобы я вам все рассказала, – пугаясь этого бесчувственного лица, сказала Таня.

– Да, конечно. А как же иначе? Я не боюсь. Я уже привык.

Но лицо у него было по-прежнему неподвижное, и Таня так и не поняла, правду он говорит или нет, что привык. И вдруг вспомнила, как в лесу около Ельни он принес ее на руках в сторожку и лесник сказал про нее: «А я думал – жена ваша». А он спросил лесника: «Почему?» А лесник сказал: «Не всякий не всякую так вот на руках попрет». А он ничего не ответил, только пожал плечами и, наверное, подумал о своей жене, которая тогда еще не умерла.

Таня уже давным-давно забыла о благодарности, которую когда-то испытывала к этому человеку, – война заслонила это, как и многое другое. А сейчас вспомнила с новой силой и вдруг сказала:

– Я тоже давно не была бы живая, если бы не вы.

Сказала так, как будто ему это очень важно, что она жива.

– Ну и очень хорошо, что вы живы, – сказал он. Потом потер лицо и спросил: – Павел сказал мне, вы были там… на квартире.

– Да.

– Я в сорок первом уходил оттуда на фронт.

Сказал как о детстве, как о чем-то, что было бог знает когда. Сказал и встал.

– Мое время вышло.

Она тоже встала и стояла перед ним. Стояла и неизвестно почему чувствовала, что еще будет нужна этому человеку.

– Вы из какой дивизии?

– Из Сто одиннадцатой. – Он расстегнул полевую сумку, вынул оттуда тетрадку, карандаш, записал номер полевой почты, вырвал половину листка и отдал ей. – Перепишите тому лейтенанту. И Пепеляеву тоже, если найдете. Хорошо?

– Хорошо.

Ей не хотелось расставаться, он понял это по ее лицу и сказал просто:

– Я вас найду. – И добавил, совсем как Серпилин, почти теми же словами:

– Потом, когда все закончим. Раньше навряд ли.

– А вы еще не соединились с Шестьдесят второй? – Таня вспомнила, как говорил при ней об этом Серпилин.

Он усмехнулся:

– Это только в сказках скоро сказывается. Третий день только об этом мечтаем.

– А может, я сама вас найду, – сказала Таня. – Мне это, наверное, будет легче.

Он кивнул – что ж, легче так легче – и устало зевнул.

– За счет сна отпустили. Утром – бой.

– Я вас провожу.

Он пошел по проходу между нарами, и она торопливо, на ходу сунув руки в рукава полушубка, пошла за ним.

У самого входа в барак стояла «эмка».

– Вот моя машина – богато живу, – улыбнулся он в темноте и объяснил: – Не моя. Замполит дивизии на ночь дал, чтоб съездил. Ну что ж, прощайте. Видите, какая у нас встреча.

Он протянул руку, и она, неловко ткнувшись в темноте навстречу ему, сначала задела другую, левую, перевязанную руку, и уже когда машина отъехала, пристыженно подумала, что так и не спросила, что у него с рукой, и не предложила перебинтовать ее.

31

До своего батальона Синцов добрался быстрей, чем думал. Пока он ездил в госпиталь, дорогу, которая шла через захваченные днем позиции к окраине Сталинграда, расчистили от заграждений, разминировали и уже изрубили гусеницами тягачей, подтаскивая к переднему краю артиллерию. Теперь, когда немцы с каждым днем все жестче экономили снаряды, мы нахально тащили вперед на прямую наводку даже крупные калибры.

Синцов думал сойти раньше, но водитель довез до самого батальона. Дорога переходила здесь в улицу – снежную полосу с двумя рядами развалин. В подвале в глубине вторых слева развалин и разместился сегодня штаб.

– Вижу, подорваться не боитесь, – сказал Синцов.

– Привык. Полковой комиссар всегда приказывает ехать по самое никуда. – В голосе водителя были сразу и недовольство и похвала.

Синцов усмехнулся и вылез из машины.

Что полковой комиссар Бережной никогда не ходит пешком там, где можно проехать, Синцов знал и без водителя, видел своими глазами. И храбрый до бесчувствия, и ленив ходить.

Давно и глубоко еще немцами протоптанная в снегу тропинка сворачивала с улицы в глубь развалин. Мороз с ветром сек лицо. Сколько можно жить на таком морозе!

Вот она, первая сталинградская улица, до которой шли начиная с десятого числа. А дошли до нее только сегодня – на шестнадцатые сутки. Если все они, эти улицы, теперь такие, проще город на новом месте строить. Скоро увидим, какие они. Скоро все увидим.