Четверо из России (сборник) - Клепов Василий Степанович - Страница 54

54

— Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.

Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:

— Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…

— А ты все не веришь? — повернулся ко мне Заремба. — Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.

Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.

«Закроет или не закроет?» — думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.

Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.

— Ничего не вышло, — прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.

— Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? — вздохнул Сигизмунд.

Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они — «п?ляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем — «мувят» наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:

— А cконд, вуйко Зигмунд, есц?

В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:

— Был когда-то такой городок — Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.

— А вы, дядя Юзеф? — посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.

— Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой — и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда — вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…

— Да, — вяло тянул Сигизмунд, — так и подохнем унтерменшами.

Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.

— У тебя есть нож? — спросил меня Юзеф.

Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:

— Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…

— Что вы? Какое оружие — перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:

— Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! — и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.

Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!

Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.

По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:

— Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?

— А что нам остается делать? — возразил Сигизмунд.

— Бежать!

Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:

— Куда? Наша родина растоптана Гитлером…

— К нам! — горячо воскликнул я. — У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то — и польскую дивизию имени Костюшко.

— Слышал об этом, но…

Сигизмунд замялся.

— Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.

— Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!

Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.

А Сигизмунд твердил одно:

— Но пока они вас бьют…

— Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?

— Да, — улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. — Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.

Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:

— Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?

Поляк даже изменился в лице:

— Василь!…

— Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.

Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:

— День добрый, панове!

— День добрый, пан! — мрачно ответило несколько голосов.

Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.

Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:

— Добрый день, герр Камелькранц!

Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:

— Крепко тебя отделали!

Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:

— Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.

Я радостно проговорил:

— Спасибо, дядя Зигмунд!

ВТЕМНУЮ

Помощник круто повернулся к нему и прорычал:

— Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.

Джек Лондон. «Страшные Соломоновы острова»

С появлением Сташинского все на поле изменилось. Поляки, и до этого чувствовавшие подозрительное поведение Франца, теперь, после его неожиданного возвращения из гестапо, замолкали, как только он приближался. Они собирались кучками и о чем-то совещались. Камелькранц свирепствовал, награждал зуботычинами всех и покрикивал:

— Живей, живей, работай!

Верблюжий Венок подолгу говорил со Сташинским, и Левке удалось подслушать, что речь шла о нас.

Вернувшись в замок, мы молча съели свои порцийки хлеба с желудевым кофе и сели около амбара ждать, когда горбун разрешит нам перебраться в польский барак.

— А знаешь, Левка, что ты наделал своим пожаром? — тихо произнес Димка. — Фрау Бреннер вчера арестовали. Фогелям было выгодно обвинить ее в поджоге.

Левка побледнел.

— Верно, верно, — подтвердил и я. — Слышал, что в поле об этом говорили поляки. Сегодня часть поляков уже копала ее картошку. Фогели добились своего.

— Сволочи, вот сволочи! — шептал Левка.

В это время к амбару подошел Камелькранц и встал, поигрывая замком у двери.

— Господин Камелькранц, вы же обещали, — начал я.

— Спать! Без разговоров! — отрезал горбун.

Мы поняли, что Сташинский успел что-то сообщить управляющему: ничем иным нельзя было объяснить поведение горбуна! Ведь только вчера он обещал перевести нас в польский барак…

— Надо быть осторожнее, — предупредил я товарищей…

Во дворе было тихо, как в могиле. Из барака не доносилось ни звука. Молчали и мы. Я уже думал, что ребята уснули. Но Димка прошептал:

— Напрасно все-таки Левка разбил репродуктор. Теперь мы так и не узнаем, что делается на фронте.

— Много ты узнавал, — огрызнулся Левка. — Сплошная брехня!

— Может, не брехня…

Оказывается, не меня одного мучили невеселые думы после того дня, когда баронесса угощала нас праздничным обедом.

— Послушать бы теперь Москву! — вздохнул Левка и вполголоса начал подражать московскому диктору: — «Внимание, внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Работает радиостанция имени Коминтерна».

— Молчи! — рассмеялся Димка. — А то еще подумают, что мы слушаем московские передачи.

Я вспомнил о радиоприемнике, который видел в кабинете у Фогеля. Что, если попросить Лизу пробраться к приемнику и послушать Москву? Тогда мы сразу могли бы узнать правду,