Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского) - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 96

— Вы кончили? — спросила она.

— Кончил, — отвечал я.

— Ну и прекрасно сделали, — заметила она, и мы пошли дальше, на этот раз в молчании.

Я не слышал ничего, кроме собственных шагов. Сначала, я думаю, в сердцах наших мы чувствовали некоторую вражду друг к другу, но темнота, и холод, и тишина, прерываемая изредка только пением петухов и лаем дворовой собаки, вскоре совершенно победили наше самолюбие. Что касается меня, то я с восторгом воспользовался бы всяким приличным предлогом для разговора.

Перед рассветом пошел теплый дождик и смыл всю изморозь под нашими ногами. Я протянул Катрионе свой плащ и хотел завернуть ее в него, но она довольно нетерпеливо сказала, чтобы я оставил его себе.

— Конечно, я не сделаю этого, — сказал я. — Ведь я крупный, неказистый малый, видавший всякую погоду, а вы нежная, красивая девушка! Милая, ведь вы не захотите, чтобы я покраснел от стыда?

Она без возражения разрешила мне закутать себя. Так как было темно, я позволил себе на минуту задержать свою руку у нее на плече, точно обнимая ее.

— Вам надо постараться быть терпеливее с вашим другом, — сказал я.

Мне казалось, что она чуть-чуть прижалась к моей груди, впрочем, я, может быть, только вообразил это.

— Ваша доброта бесконечна, — сказала она.

Мы снова молча пошли дальше, но теперь все переменилось. И счастье в сердце моем разгоралось, как огонь в большом камине.

До наступления дня прошел дождь. Было сырое утро, когда мы пришли в Дельфт. Красные черепичные крыши красиво вырисовывались вдоль каналов. Служанки вытирали и скоблили камни па общественном шоссе. Из сотни кухонь поднимался дым, и я сразу почувствовал, что пора и нам нарушить свой пост.

— Катриона, — сказал я, — кажется, у вас еще остался шиллинг и три боуби?

— Они вам нужны? — спросила она, протягивая мне кошелек. — Хотела бы я, чтобы это было пять фунтов! На что они вам?

— А почему мы шли всю ночь пешком, точно двое нищих? — спросил я. — Потому что в этом злосчастном Роттердаме у меня украли кошелек и все, что у меня было. Я могу сказать это теперь, так как думаю, что худшее уже позади, но все-таки нам предстоит еще порядочный путь, пока мы придем туда, где я смогу получить деньги. И если вы не купите кусок хлеба, мне придется идти голодным.

Она взглянула на меня широко открытыми глазами. При свете наступавшего дня было заметно, как она побледнела от усталости. У меня сжалось сердце, а она громко рассмеялась.

— Ох мучение! Значит, мы теперь нищие? — воскликнула она. — И вы тоже? О, я бы очень хотела, чтобы так было! Я рада, что могу купить вам завтрак. Но было бы лучше, если бы мне пришлось танцевать, чтобы заработать вам на хлеб! Я думаю, что здесь мало знакомы с шотландскими танцами и стали бы платить за любопытное зрелище.

Я готов был расцеловать ее за эти слова. Мужчины всегда воспламеняются при виде женской отваги.

Мы купили молока у деревенской женщины, только что приехавшей в город, а у булочника — чудесный, горячий, вкусно пахнувший хлеб, который мы съели по пути. От Дельфта до Гааги ровно пять миль; дорога идет прекрасной аллеей; с одной стороны ее — канал, с другой — роскошные пастбища. Это действительно было красивое местечко.

— А теперь, Дэви, — спросила она, — скажите, что вы думаете делать со мной?

— Об этом нам надо поговорить, — сказал я, — и чем скорее, тем лучше. В Лейдене я могу получить деньги — тут все будет хорошо. Но затруднение заключается в том, где устроить вас до приезда вашего отца. Мне показалось вчера вечером, что вы не хотите расстаться со мной?

— И не только показалось, — сказала она.

— Вы очень молоды, — продолжал я, — да и я тоже. Вот в чем главная трудность. Как нам быть? Не можете ли вы сойти за мою сестру?

— А почему бы и нет? — спросила она. — Если бы вы только согласились.

— Хотелось бы мне, чтобы это было правдой! — воскликнул я. — Я был бы счастливым человеком, если бы у меня была такая сестра. Но затруднение в том, что вы — Катриона Друммонд.

— А теперь я стану Катрионой Бальфур, — сказала она. — Кто будет знать!.. Здесь все чужие.

— Вы думаете, что это можно сделать? — спросил я. — Сознаюсь, это очень тревожит меня. Мне не хотелось бы дать вам дурной совет.

— Давид, кроме вас, у меня здесь нет друзей, — сказала она.

— Дело в том, что я слишком молод, чтобы быть вашим другом, — отвечал я. — Я слишком молод, чтобы давать вам советы, слишком молод, чтобы вы принимали их. Я не вижу другого выхода, а между тем обязан предостеречь вас.

— У меня нет выбора, — сказала она. — Отец мой, Джемс Мор, дурно поступил со мной, и уже не в первый раз. Я осталась у вас на руках, как мешок с мукой, и должна думать только о том, чтобы сделать вам приятное. Если не хотит… — Она повернулась и дотронулась рукой до моего локтя. — Давид, я боюсь, — сказала она.

— Я должен предостеречь вас… — начал я, но тут вспомнил, что деньги у меня и что нельзя выглядеть вес глазах слишком скупым. — Катриона, сказал я, — поймите меня правильно, я стараюсь исполнить свой долг по отношению к вам! Я поехал в чужой город с тем, чтобы жить там одиноким студентом, и вдруг благодаря случаю оказалось, что вы можете поселиться на некоторое время со мной и стать как бы моей сестрой. Вы можете понять, дорогая, что мне бы хотелось иметь вас у себя?

— Ну, я и буду у вас, — сказала она. — Это, значит, решено.

Я знаю, что обязан был говорить яснее. Знаю, что на мою совесть легло пятно, за которое мне, к счастью, не пришлось заплатить слишком дорого. Но я вспомнил, как ее стыдливость была оскорблена упоминанием о поцелуях в письме Барбары. Теперь, когда она зависела от меня, как мог я быть смелее? Кроме того, я действительно не видел другого возможного способа устроить ее.

Когда мы прошли Гаагу, она стала прихрамывать и с трудом двигалась. Два раза она была вынуждена отдыхать и мило оправдывалась, называя себя стыдом Гайлэнда и помехой для меня. Оправданием, говорила она, могло послужить ей то, что она не привыкла ходить обутой. Я посоветовал ей снять чулки и башмаки и идти босиком. Но она обратила мое внимание на то, что все женщины, даже на проселочных дорогах, ходят обутыми.

— Я не должна позорить моего брата, — сказала она весело, хотя лицо ее ясно говорило об усталости.

В городе, куда мы наконец пришли, я оставил Катриону в саду, где было много беседок и аллей, посыпанных песком, а сам пошел отыскивать своего корреспондента. Тут я воспользовался своим кредитом и попросил его рекомендовать мне приличную, спокойную квартиру. Я сказал ему, что, так как багаж мой еще не прибыл, хозяева дома, вероятно, потребуют за меня поручительства, и заявил, что мне понадобятся две комнаты, так как сестра моя на некоторое время будет жить со мной. Все это было прекрасно, но трудность состояла в том, что хотя мистер Бальфур в своем рекомендательном письме сообщал обо мне много подробностей, но ни словом не обмолвился о моей сестре. Я видел, что голландец был чрезвычайно подозрителен. Глядя на меня поверх своих огромных очков — то был хрупкий, болезненный человек, напоминавший больного кролика, — он начал настойчиво допрашивать меня.

Я порядочно струсил. Что, если он поверит моему рассказу, думал я, пригласит мою сестру к себе, и я приведу ее? Нелегко мне будет тогда распутать этот клубок, и может случиться, что в конце концов мы с Катрионой попадем в постыдное положение. Тут я поспешил рассказать о странном характере моей сестры: она чрезвычайно застенчива и так боится встречи с чужими людьми, что я оставил ее одну в городскому саду. Затем, уже вступив на путь лжи, мне оставалось только, как это всегда бывает, погрузиться в нее глубже, чем требовалось, прибавляя совершенно ненужные подробности о нездоровье и уединенной жизни мисс Бальфур в детстве. Разглагольствуя таким образом, я сильно покраснел, чувствуя все безобразие своего поведения.

Старый джентльмен был не настолько обманут, чтобы не пожелать отделаться от меня. Но прежде всего он был деловым человеком и понимал, что, каково бы ни было мое поведение, деньги у меня хорошие. Он любезно предоставил в мое распоряжение своего сына в качестве проводника и поручителя в квартирном вопросе, и поэтому пришлось представить его Катрионе. Бедная милая девушка успела отдохнуть, выглядела и вела себя в совершенстве, брала меня под руку и называла братом гораздо более непринужденно, чем я ее — сестрой. Но тут возникло еще одно затруднение: желая помочь мне, она, пожалуй, была слишком приветлива с голландцем, и я не мог не подумать, что мисс Бальфур уж слишком внезапно утратила свою застенчивость. Кроме того, в нашем говоре была большая разница. Я говорил на лоулэндском наречии, ясно произнося все слова; она же — на гайлэндском, с акцентом, похожим на английский, но гораздо более красивым, и едва ли могла быть названа профессором английской грамматики, так что для брата и сестры мы были поразительно не похожи. Но молодой голландец был тяжеловесный парень, не имевший даже достаточно ума, чтобы заметить ее миловидность, на что я рассердился. Как только мы нашли себе кров, он оставил нас одних, и это было наибольшей из его услуг.