Стихотворения. Поэмы. Театр - Блок Александр Александрович - Страница 5

5

18 ноября 1905 – 6 мая 1906

Вольные мысли[3]

(Посв. Г. Чулкову)

О смерти

Все чаще я по городу брожу.Все чаще вижу смерть – и улыбаюсьУлыбкой рассудительной. Ну, что же?Так я хочу. Так свойственно мне знать,Что и ко мне придет она в свой час.Я проходил вдоль скачек по шоссе.День золотой дремал на грудах щебня,А за глухим забором – ипподромПод солнцем зеленел. Там стебли злаковИ одуванчики, раздутые весной,В ласкающих лучах дремали. А вдалиТрибуна придавила плоской крышейТолпу зевак и модниц. Маленькие флагиПестрели там и здесь. А на забореПрохожие сидели и глазели.Я шел и слышал быстрый гон конейПо грунту легкому. И быстрый топотКопыт. Потом – внезапный крик:«Упал! Упал!» – кричали на заборе,И я, вскочив на маленький пенек,Увидел все зараз: вдали летелиЖокеи в пестром – к тонкому столбу.Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадьБез седока, взметая стремена.А за листвой кудрявеньких березок,Так близко от меня – лежал жокей,Весь в желтом, в зеленя́х весенних злаков,Упавший навзничь, обратив лицоВ глубокое ласкающее небо.Как будто век лежал, раскинув рукиИ ногу подогнув. Так хорошо лежал.К нему уже бежали люди. Издали́,Поблескивая медленными спицами, ландоКатилось мягко. Люди подбежалиИ подняли его…И вот повислаБеспомощная желтая ногаВ обтянутой рейтузе. ЗавалиласьИм нá плечи куда-то голова…Ландо подъехало. К его подушкамТак бережно и нежно приложилиЦыплячью желтизну жокея. ЧеловекВскочил неловко на подножку, замер,Поддерживая голову и ногу,И важный кучер повернул назад.И так же медленно вертелись спицы,Поблескивали козла, оси, крылья…Так хорошо и вольно умереть.Всю жизнь скакал – с одной упорной мыслью,Чтоб первым доскакать. И на скакуЗапнулась запыхавшаяся лошадь,Уж силой ног не удержать седла,И утлые взмахнулись стремена,И полетел, отброшенный толчком…Ударился затылком о родную,Весеннюю, приветливую землю,И в этот миг – в мозгу прошли все мысли,Единственные нужные. Прошли —И умерли. И умерли глаза.И труп мечтательно глядит наверх.Так хороню и вольно.Однажды брел по набережной я.Рабочие возили с барок в тачкахДрова, кирпич и уголь. И рекаБыла еще синéй от белой пены.В отстегнутые вороты рубахГлядели загорелые тела,И светлые глаза привольной РусиБлестели строго с почерневших лиц.И тут же дети голыми ногамиМесили груды желтого песку,Таскали – то кирпичик, то полено,То бревнышко. И прятались. А тамУже сверкали грязные их пятки,И матери – с отвислыми грудямиПод грязным платьем – ждали их, ругалисьИ, надавав затрещин, отбиралиДрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.И снова, воротясь гурьбой веселой,Ребятки начинали воровать:Тот бревнышко, другой – кирпичик…И вдруг раздался всплеск воды и крик:«Упал! Упал!» – опять кричали с барки.Рабочий, ручку тачки отпустив,Показывал рукой куда-то в воду,И пестрая толпа рубах несласьТуда, где на траве, в камнях булыжных,На самом берегу – лежала сотка[4].Один тащил багор.А между свай,Забитых возле набережной в воду,Легко покачивался человекВ рубахе и в разорванных портках.Один схватил его. Другой помог,И длинное растянутое тело,С которого ручьем лилась вода,Втащили нá берег и положили.Городовой, гремя о камни шашкой,Зачем-то щеку приложил к грудиНамокшей и прилежно слушал,Должно быть, сердце. Собрался́ народ,И каждый вновь пришедший задавалОдни и те же глупые вопросы:Когда упал, да сколько пролежалВ воде, да сколько выпил?Потом все стали тихо отходить,И я пошел своим путем, и слушал,Как истовый, но выпивший рабочийАвторитетно говорил другим,Что губит каждый день людей вино.Пойду еще бродить. Покуда солнце,Покуда жар, покуда головаТупа и мысли вялы…Сердце!Ты будь вожатаем моим. И смертьС улыбкой наблюдай. Само устанешь,Не вынесешь такой веселой жизни,Какую я веду. Такой любвиИ ненависти люди не выносят,Какую я в себе ношу.Хочу,Всегда хочу смотреть в глаза людские,И пить вино, и женщин целовать,И яростью желаний полнить вечер,Когда жара мешает днем мечтатьИ песни петь! И слушать в мире ветер!