Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 69

— А мы тебя ждем, не знаем, что делать, то ли Катерину в лагерь, то ли правда дачу снимать.

— Я не люблю отдыхать коллективно, — говорит Катя, — и вообще я от мамы никуда не уеду. Мы поедем куда-нибудь вместе. Или вместе пойдем в поход. Или укатим к Леше. Мама! Но ты же не знаешь самой главной новости! У Леши родился сын Андрей! Вот телеграмма!

Наверно, такая же телеграмма полетела в Ручьевку. А Саши там уже нет… Андрей, сын Андрей… Она встает из-за стола, идет к телефону.

— Можно Дмитрия Ивановича? В больнице? Жаль… А Федя в городе?

Но трубку уже положили: частые короткие гудки.

Она стоит глубоко задумавшись, не отнимая руки от телефонной трубки. Катя тихо подходит к ней, заглядывает в глаза.

— Федя на даче. В Раздорах. Мама, а ты знаешь, что я вместе с Андреем Николаевичем встречала доктора Королева? Знаешь, я все держала Федю за руку. Он смирно так стоял и все прижимался ко мне. Дмитрий Иванович вышел из вагона без чемодана. Андрей Николаевич спрашивает: «А где вещи?» А Дмитрий Иванович говорит: «Нет, не разбогател я там». Они не обнялись, не поцеловались, я даже удивилась, только руки пожали. Я толкаю Федю, а он стоит. Дмитрий Иванович подошел к нему и так осторожно его поднял. И мы все стоим и молчим. Потом Андрей Николаевич говорит: «Это Сашина дочка». Тогда он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: «Здравствуй, Катя!» Мама, правда ведь, теперь про все можно говорить, и про то, что было с доктором Королевым, тоже?

До чего же ей хочется жить открыто, без оглядки! Саша слушает ее и все видит: и вагон, и платформу, и смирно стоящего испуганного Федю, и улыбку, с которой Дмитрий Иванович сказал: «Здравствуй, Катя!»

— Мама, — слышит она Катин голос, — а Федя по тебе очень скучает. А ты тоже скучаешь?

— Ладно, скучаешь не скучаешь, расскажи-ка лучше матери, какие у тебя отметки, — говорит Анисья Матвеевна.

— Отметки как отметки. По пению — «пять», и по математике — «пять». А остальное — неважно. Зато у Анюты — похвальная грамота. Одни пятерки, даже в глаза рябит.

— А от тебя в ушах звенит, такая грубиянка стала. Только и знаешь учителям грубить.

— Тетя Анися, ты об этом завтра расскажешь, ведь сегодня у мамы день рождения! Зато Анюте поручили говорить прощальную речь десятиклассницам.

— Ты на Анюту не кивай. Ты лучше расскажи матери, как ты двадцатку загубила на крашеного голубя.

— Ну, чего вспомнила! Мама, мы, наверно, в будущем году будем учиться с мальчишками. И мы бегали смотреть на мальчишек из Пашкиной школы.

— И как? Нравятся?

— Ну что ты! Самые ерундовые, честное слово!

Саша смеется. Вот она и дома!

А потом прозвенели два звонка, и в комнату ввалилась Анюта с огромным рюкзаком на спине.

— Мама!

— Анюта!

Анюта… Вот кто изменился. И не то чтобы выросла. И не то чтобы похудела или похорошела. Просто — новая девочка…

— Где Женя? — спрашивает Катя. — Он обещал мне норвежскую марку.

— Мы поссорились, — говорит Анюта.

— Пускай сначала отдаст мне норвежскую марку!

— Я же тебе объясняю: мы поссорились и, может быть, даже навсегда.

Анюта включает утюг, она гладит свой белый передник и школьную форму. Белые ленты в волосах у нее чем-то походят на пропеллеры — вот-вот полетит.

Они говорят обо всем сразу — о совместном обучении, о походе («там один дурак из Женькиного класса сказал, что женщины в массе своей в умственном отношении ниже мужчин»). О ссоре с Женей Анюта расскажет потом, без Катьки. Но на этот раз ссора очень серьезная.

— Мама, что же делать? — говорит Анюта. — Мне пора, а я не хочу с тобой расставаться.

— А если я пойду с тобой и послушаю твою речь?

— Ну что ж, тебя я не боюсь!

И вот они снова вдвоем — Саша и Аня. Вдвоем, как девять лет назад. Тогда рядом с Сашей семенила маленькая, испуганная Анюта. Она крепко держала Сашину руку и очень боялась расстаться с ней — эта рука была для нее всем миром. Сейчас Аня вела Сашу под руку легко и свободно, и встречные улыбались и смотрели им вслед.

В большом зале одна только Анюта в коричневой школьной форме. А вокруг — белые платья, белые туфли, белые ленты! Все празднично. Что былые двойки, былые обиды и горести перед тем, что им предстоит. Впереди одно только счастье. Об этом им говорят сейчас и учителя, и директор школы, и представитель шефа завода, и пожилая работница с Трехгорки. Об этом говорит им и Аня. Она поднимается на трибуну, секунду молча смотрит в зал шоколадными своими глазами, находит Сашу и, переведя дыхание, говорит:

— От имени всей школы поздравляю вас всех. Я желаю вам счастья, много, много… Одного только счастья и никакого горя — никогда!

Родители теснятся у стен — мамы и папы, но больше мамы. Мамы смотрят затуманенными глазами, забыв о себе, вспоминая себя лишь для того, чтобы сравнить свою минувшую молодость с молодостью дочерей.

А в зал входят все новые и новые гости. Вот вошел еще один, и сердце у Саши ударило гулко и сильно. В дверях стоит Митя. Он идет в толпу, легко проскальзывая среди танцующих, и вот остановился у стены рядом с Сашей.

— Мне сказали, что ты здесь. Я за тобой.

Но ей нужно время, чтобы прийти в себя и собраться с силами.

— Погоди немножко, — говорит она.

Потом поднимает глаза и вдруг видит его как будто впервые после многих лет. Седина незаметна в его светлых волосах, но резкие глубокие складки легли по обеим сторонам рта, и косая морщина прорезала лоб.

…Нежно-фиолетовым было ночное небо, встретившее их на улице. Эта ночь принадлежала выпускникам. Они лавиной текли к Красной площади, и пели, и смеялись. Сегодня они хозяева Москвы.

Все, что им говорили сегодня, — правда, — думает Саша, — каждый человек должен быть счастлив. Но если бы мне, а не Анюте надо было сказать всем этим девочкам напутственное слово — что бы я сказала? Я бы сказала:

Сберегайте, девчонки, силы.

Запасайте, как сухари.

Да, запасайте силы, все силы души. Запасайте силы, как сухари в долгий путь. Запасайте силы, они нужны для всего — для жизни и смерти. Для счастья. И для горя. И для любви.

Они идут вдвоем — Саша и Митя. Молча идут по опустевшим улицам. Они идут задумчиво, не говоря друг другу ни слова. И все светлеет небо, и тени деревьев ложатся на мостовую.