На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 63

— Да уж буду, паничок, стараться, — говорит счастливая в эту минуту сторожиха.

Лобанович немного замялся, хотел спросить про своего предшественника, как все это могло случиться, но счел, что говорить об этом неловко, и только сказал:

— А дальше вот что. Когда придет время родить, ты заранее подыщи себе другое пристанище на неделю или на две — в школе это не годится, — а потом вернешься и будешь здесь жить. Я за это время из твоего жалованья ничего не буду высчитывать. Найми на свое место кого-нибудь, а заплачу я сам.

Ганна слушала, опустив голову.

— Хорошо, паничок, я ведь это и сама знаю, — и начинает вытирать фартуком глаза.

— Ну вот и все, что я хотел сказать.

Ганна выходит в кухню. Она сидит там некоторое время и плачет. Плачет от радости и горя. Тяжелое бремя, которое так давно носила она, теперь снято с нее. Но впереди горькая, беспросветная жизнь с малыми детьми, жизнь по чужим углам, среди чужих людей. Слышно, как всхлипывает она и хрипит своим неудачным носом.

Пока не началась работа в школе, свободного времени много. Целыми часами роется Лобанович в школьных книгах, бумагах, приводит в порядок школьное имущество, прочитывает официальные письма инспекторов народных училищ. По этой переписке знакомится с историей своей школы, с учителями и учительницами, которые вели здесь работу до него. Где они теперь? Наверно, кого-нибудь из них и на свете нет, ведь давно они уже были здесь. И невольно становится как-то грустно. Следы этих неведомых ему людей остались в бумагах, а где они сами? И от него останется такой же след, а самого здесь не будет. Ему вспоминается Тельшино. Вот теперь его там нет, а такой же бумажный след остался. И снова целый ряд образов выплывает в памяти помимо его воли, и сердце щемит боль утраты. Эта старая переписка неизвестных людей и эти старые книги, продукт мысли давно умерших авторов, как могильные тени, ложатся на сердце молодого учителя, и ему становится еще грустнее, и он особенно остро ощущает свое одиночество.

Просматривая списки учеников, учитель замечает, что среди них нет девочек. Видимо, здесь не в обычае посылать их в школу. Надо будет, замечает себе учитель, поговорить с крестьянами на сходке, доказать им, что и женщине наука нужна, еще, может, больше, чем мужчине. Его мысли идут в новом направлении.

Лобанович уже из опыта знает, что пока есть работа детям дома, пока не наступит поздняя осень, собрать их в школу трудно. Неаккуратная и неодновременная явка школьников мешает нормальному ходу занятий. Поэтому лучше сначала созвать одних новичков, позаниматься с ними, а немного позже собрать остальных учеников. На двадцатое сентября он назначает сбор новичков, — это, значит, через два дня. В Тельшине занятия в школе начались значительно позже. Значит, теперь у него будет больше времени и он больше успеет сделать. Еще одну заботу надо сбыть с плеч учителю — зайти с визитом к соседям, в первую очередь к отцу Николаю, самой важной в селе персоне, а потом к лесничему, к поповнам и дьячку Ботяновскому, с которым он уже познакомился. Не по душе учителю такая миссия, но пойти надо, того требовал обычай. Не пойдешь — наживешь себе врагов.

Вечером того же самого дня, когда Лобанович обосновался в школе, пошел он к попу.

Отец Николай живет в новом доме неподалеку от церкви. Большой своей заслугой считает он постройку этого дома, и когда говорит о нем, — а говорит он каждому, — то показывает свои руки, на которых еще сохранились следы мозолей. При этом батюшка не забывает привести текст из священного писания: "В поте лица твоего будешь ты есть хлеб твой". Место, где теперь стоят новый дом и все хозяйственные постройки, очень понравилось отцу Николаю, и он решил основать здесь свою усадьбу. Но сама площадка никак не подходила для строительства — неровная, покатая, запущенная. Отец Николай собственноручно ровнял землю, срезал целые горы, как он говорил, и если с чем можно сравнить эти трудности, так только с переходом Суворова через Альпийские горы. А сколько было хлопот!.. Тут отец Николай машет рукой, устремляет глаза куда-то в пространство, и лицо его становится грустным. Но это продолжается только мгновение: ведь его хлопоты, его, можно сказать, страдания щедро окупились результатом затраченного труда.

В таких случаях отец Николай не скрывает даже того, как весной этого года встречал он с речью в церкви архиерея и немного ошибся. В этой речи говорил он и о трудностях, с которыми приходилось "воздвигать", выполняя заповедь божию, этот свой новый Иерусалим. Относительно своих хлопот он сказал:

— Я претерпел, как Федор Михайлович Достоевский.

Архиерей тут же заметил:

— Отче! Неужто ты не знаешь примеров страдания и долготерпения из жизни святых угодников божиих, что ссылаешься на светского писателя?

Ну, ошибся! Отец Николай и сам смеется теперь над этим.

Отец Николай встретил учителя довольно приветливо. Казалось, он рад был видеть его. После нескольких коротких слов он заметил:

— Вы воистину поступили по-христиански.

Лобанович с недоумением глядит в глаза отцу Николаю.

— Вы, знаете ли, произвели наилучшее впечатление на крестьян, — продолжает батюшка.

— Чем же это? — спрашивает Лобанович.

Отец Николай дружески хлопает учителя по плечу, а сам долго смеется мелким смешком, идущим откуда-то снизу, словно кто-то надавливает ему живот.

— Будто бы не знаете! — говорит отец Николай. — Вы приютили бездомного человека, даже жалованье за все летние месяцы отдали.

Отец Николай вдруг резко меняет тон.

— И как это Митрофан Васильевич польстился на нее? Вы же видели, какой это выродок… Она просила меня замолвить перед вами словечко, но я не отважился. По совести вам скажу, я не оставил бы ее.

— Жалко выбрасывать человека. Ну куда же ей деваться? И не она виновата в том, что она выродок, что над нею, правду сказать, надругались.

— Да, да, — соглашается отец Николай, и лицо его становится хмурым, а глаза вперяются в неведомые дали. — И все же вы гуманный человек. Вы этим завоевали симпатии крестьян.

Затем отец Николай показывает учителю свой дом, следы мозолей на руках от тяжелого труда. Рассказывает о своей речи перед архиереем, о Федоре Михайловиче Достоевском, и его долго сотрясает мелкий утробный смех. Осматривая апартаменты отца Николая, Лобанович невольно чувствует во всем что-то специфически поповское. Ему приходит на память отец Кирилл, то же самое ощущалось и у него в доме — что-то затхлое, мертвое, трупное. Но учитель не может сейчас долго думать об этом — немного чопорная маленькая матушка приглашает на стакан чаю.

XV

Эх, и погодка стоит на Полесье!

Только старые люди помнят такие пригожие дни. Теплынь, безветрие, солнце. В синей дымке нежатся дали. Золотисто-красная листва неподвижно свисает с ветвей высоких вязов. Темные ночи полны какого-то торжественного покоя, и небо, кажется, ниже склонилось к земле, чтобы подслушать ее извечные жалобы. А яркие, крупные звезды, словно алмазы, усыпают небо, дрожат, переливаются всеми цветами радуги, о чем-то безмерно великом говорят душе, зовут шире расправить крылья и лететь в далекие просторы, раздвинуть тесные границы омраченной заботами жизни и узнать еще не изведанную радость.

Эх, погодка, погодка!

Начинают во второй раз зацветать сады. Старые люди говорят, что это к тяжелому году…

Ожила выгоновская школа. Звенят детские голоса. На просторной площадке возле школы детям так славно поиграть во время переменок. Около двадцати новичков записалось в первый же день приема. Но среди них нет ни одной девочки, хотя учитель сделал все, что мог, чтобы привлечь их к учению. Крестьяне находили, что девчатам наука не нужна: и так с бабами трудно сладить, а что из них будет, если еще учеными станут! Хлопцы и те не все ходят в школу. Так пускай девчата сидят дома да куделю прядут.