На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 90

О ком же и о чем голосит вьюга? Может, о том всенародном взрыве гнева и возмущения против царского самодержавия, помещичьего гнета, о том взрыве, который заливают сейчас кровью восставших при помощи карательных экспедиций, виселиц, расстрелов, узаконенных царем и "святой" церковью?

Эта печальная песня в трубе накладывала свой отпечаток на настроение Лобановича, и мысли его невольно обращались к политическому положению в стране. Выше и выше поднимает голову черная реакция. Жестокая рука царского самодержавия с каждым днем все туже сжимает петлю на шее народа, стремясь уничтожить никогда не угасавший в нем дух свободы, волю к борьбе за свои человеческие права. Уже один тот факт, свидетелем которого был Лобанович еще на Полесье и который глубоко запал ему в память — появление поезда после длительной забастовки железнодорожников, — поколебал его веру в победу революции. Теперь же не подлежало сомнению, что в борьбе с народом брало верх самодержавие. Стоило хотя бы мельком взглянуть на хронику, которая помещалась на страницах тогдашних газет и журналов, на царские приказы, на разные циркуляры, чтобы убедиться в этом. Все, что хоть в незначительной степени шло от свободы и прогресса, безжалостно уничтожалось царскими сатрапами. А наряду с этим возникали черносотенные монархические союзы. Всплывали такие имена, как Дубровин, Булацаль, Грингмут, Пуришкевич и другие представители человеческого отребья. Им была предоставлена полная свобода в их человеконенавистнической деятельности и агитации за царя, за престол и "исконные устои" царского самодержавия.

А на дворе с еще большей силой бушевала снежная буря. "Не придут завтра ученики", — подумал Лобанович. Он глянул в окно. На улице царил мрак. Еще плотнее стала непроницаемая завеса снега, где все кружилось, металось, ходило ходуном, словно в каком-то сумасшедшем диком танце.

"А что, если отправиться с визитом к писарю? — подумал Лобанович. — Ведь все равно сходить нужно, такая уж повелась традиция. А сейчас время пропадает напрасно. Но стоит ли в такую шальную погоду беспокоить своего соседа? Он, может, заперся так, что к нему и не достучишься. И кто вылезает из дому в такую завируху?"

И все же учитель решил навестить писаря. Интересно посмотреть, что делается на улице, а заодно и свалить одну заботу с плеч.

Бабка Параска руками замахала.

— Куда это вы, паничок, надумали идти в такую непогодь? Или вам надоело жить на свете?

— Я просто хочу посмотреть на метелицу, — ответил учитель.

Не послушался бабки Параски, пошел. Только открыл дверь, как на нее налетел ветер с такой силой, что учитель вынужден был упереться ногами в доски крыльца и натужиться, чтобы не выпустить из рук щеколды и не поехать вместе с дверью. Ветер наседал так упорно, что Лобанович насилу закрыл дверь. Стоять на крыльце было трудно — вот-вот столкнет ветер в сугроб, уже выросший с подветренной стороны крыльца.

Подняв воротник и пригнувшись, Лобанович спустился с крыльца. На улице снегу было мало. Ветер гнал его как по желобу, шлифуя улицу и делая ее скользкой. Не успел учитель опомниться, как ветер подхватил его и понес вдоль улицы. Лобанович присел на корточки, подставив ветру спину, и несколько шагов проехал как на санках. Квартира писаря осталась немного позади. Ветер загнал Лобановича в сугроб, где он нашел наконец опору и остановился. Учитель упрекнул себя за легкомыслие. Он повернул обратно, навстречу ветру, который затруднял дыхание, хлестал снегом по лицу, как веником.

"А я все-таки дойду!" — сказал себе Лобанович и направился в сторону квартиры писаря.

Осыпанный снегом, как мельник мукой, борясь с ветром, порой уступая ему, порой преодолевая его, учитель наконец взобрался на крыльцо волостного правления. Он долго стучал в дверь, но никто не отзывался.

"Либо не слышат, либо думают, что в дом лезет какой-то бродяга". Лобанович постучал еще раз — никаких признаков жизни. Он уже хотел идти обратно, как вдруг стукнула задвижка.

— Кто там? — послышался голос.

— Сосед ваш, учитель.

Сторож впустил учителя в дом, указав ему квартиру писаря. Лобанович снял пальто, стряхнул снег.

Писарь Василькевич сидел в своей заветной комнатке, где он любил оставаться в одиночестве, правда не в полном, — обычно с ним бывала бутылка горелки, которую писарь время от времени подносил к своим губам.

— Рад, рад! — проговорил хозяин, хотя выражение его лица не свидетельствовало о радости.

Писарь, невысокий, умеренно полный мужчина средних лет, имел профессорский вид — строгий, серьезный и даже сердитый. Такой сугубо интеллигентный вид придавала ему, в частности, аккуратно подстриженная бородка-лопатка.

— Как же это вы в такую погоду? — спросил писарь, не проявляя никакого интереса к особе учителя.

— Для хорошего соседа разве может служить препятствием плохая погода? — подчеркнуто вежливо и со скрытой насмешкой спросил Лобанович.

Но и это не тронуло писаря. Он сидел мрачный и, казалось, чем-то недовольный.

— А почему вас прислали сюда? — неожиданно спросил писарь.

— Кого-нибудь надо же прислать, чтобы в школе шла работа.

— Работа, — повторил писарь и добавил: — Смотря какая работа. Что-то наши учителя не в меру к народу льнут, сбивают его с правильной дороги, — строго сказал писарь и поднял на учителя свои голубые, довольно красивые глаза.

Не успел Лобанович ответить на слова писаря, как тот вдруг поставил вопрос ребром:

— А вы не из таких?

Злые огоньки загорелись в глазах учителя, но он сдержался и с добродушной улыбкой сказал:

— Я был арестован за то, что льнул, как вы говорите, к народу. Но начальство разобралось и выпустило меня.

Писарь опустил глаза на стол, на котором еще виднелись следы разлитой горелки. Он даже не пригласил соседа на стакан чая. И только потом Лобанович узнал, что в лице каждого молодого человека писарь видел своего личного врага: писарь Василькевич не доверял своей жене.

V

Метель бушевала всю ночь и весь день. Казалось, не будет конца ее лютой силе, ее злобному завыванию. На улице, как и прежде, вихрился снег. Его белая завеса закрывала строения и деревья. Вокруг все гудело, дрожало, выло, визжало. В квартире учителя было холодно. Ветер проникал сквозь окна и стены и разгуливал По комнатам свободно, как хозяин. Под вечер метель стихла. Низкие облака, щедро осыпав землю снегом, поднялись выше. На улице стало светлей, хотя уже приближался вечер. И только теперь глазам открылась картина того, что натворила вьюга. На улице, во дворах возле строений и вдоль заборов лежали горы снега, украшенные самыми причудливыми башенками, карнизами, навесами, какие не смог бы вылепить самый искусный скульптор.

Сторож Пилип не скупясь натопил печки — школа давно не отапливалась, и в ней было холодно, особенно после такого ураганного ветра. Как только рассвело, начали понемногу собираться ученики, но далеко не все пришли в этот день. Никто не явился из соседних деревень и хуторов — дорогу после метели еще не успели проложить. Все же учитель почувствовал некоторое моральное облегчение: он любил свое школьное дело, и его тяготил вынужденный отрыв от школы. Хотя Лобанович обладал уже довольно значительным педагогическим опытом, первая встреча с учениками в новой школе и глубоко интересовала его и немного волновала.

Ученики сидели тихо, не бегали, не дурачились. Видимо, их также занимала и волновала встреча с новым учителем. Интересно, какой у него характер и как он будет к ним относиться?

Лобанович вошел в класс с некоторым опозданием, считая, что могут еще подойти ученики. При появлении учителя дети испуганно встали, не сводя с него глаз. Учитель поздоровался с ними как можно приветливее.

— Садитесь!

Обычно школьный день начинался молитвой. На этот раз учитель отступил от заведенного порядка.