На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 95

95

— Я же тебя люблю, люблю! — с глубоким жаром говорил сдавленный мужской голос.

— Все вы любите, пока не добьетесь своего, — серьезно ответил женский голос.

Спустя мгновение говор затих. Влюбленная пара обнималась и целовалась. До слуха учителя доносились только глубокие вздохи и поцелуи, долгие и хмельные, как крепкое вино. Лобанович не знал, как вести себя. Лучше всего, подумалось ему в первую минуту, тихонько уйти отсюда и ничем не показать влюбленным, что имеется свидетель их ласк. Но кто они такие? Кто он и кто она?.. А зачем ему знать это? Зачем становиться помехой на дороге жизни, молодости? Учителю припомнились заключительные строчки пушкинской элегии: "Брожу ли я вдоль улиц шумных":

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Казалось, ничего лучшего и придумать нельзя, что так соответствовало бы всей этой жизненной ситуации на кладбище.

Лобанович хотел уже потихоньку отступить, незаметно податься назад, чтобы не мешать людям. Но в момент самых пылких признаний в любви Лобанович, поддаваясь какому-то непростительному мальчишескому чувству, вдруг громко затянул: "Исайя, ликуй!" — слова из песни, которую поют в церкви при венчании. Почему Исайя должен здесь ликовать, учитель и сам не знал, но молодых влюбленных, — а может, они были и немолодые, — разглядеть ему не удалось: он сильно перепугал их. Лобанович только на один короткий миг увидел фигуру женщины. Она закрыла голову шарфом и ящерицей шмыгнула в кусты. Так же быстро исчез и кавалер, метнувшись в другую сторону.

X

Вскоре после пасхи, на пасхальной неделе, Лобанович получил от инспектора народных училищ предписание — представить свидетельство от священника местной церкви о том, что учитель исповедовался и причащался "святых тайн". Такое предписание само по себе было оскорбительным: кому какое дело до того, грешный ты или святой? На кой черт она, эта начальническая опека? Начальство, как видно, не верит тебе, следит за тобой. Но хуже всего было то, что Лобанович к исповеди не ходил, "святых тайн" не причащался. Что же написать инспектору? Сделать вид, что никакого предписания он не получал, и ничего не ответить инспектору нельзя: инспекторская бумага занесена волостью в журнал "исходящих". Об этом позаботился писарь Василькевич. Значит, отделаться молчанием не удастся. Как же быть? Сезон исповедания прошел.

В памяти Лобановича осталась последняя исповедь еще у отца Николая. Это была простая формальность. Тогда неловко чувствовали себя и поп и учитель — ведь они хорошо знали друг друга. Отец Николай накрыл Лобановича епитрахилью — поповским фартучком. На аналойчике лежал позолоченный крест. Несколько минут поп молчал, видимо только для того, чтобы продлить процесс исповеди.

— Грешен? — еще немного выждав, спросил поп.

— Грешен, отец Николай, — вздохнув, ответил Лобанович.

— Все мы грешные, один бог без греха, — заметил отец Николай и добавил: — Но покаяние снимает грех… Каешься в грехах?

— Каюсь.

Отец Николай еще немного помолчал.

— Прощаю и разрешаю… Целуй крест!

На этом и кончилась исповедь.

Как же выкрутиться из нынешнего положения? И почему инспектору вдруг потребовалось свидетельство как раз тогда, когда учитель на исповеди не был?.. Эге! Да это писарь Василькевич подложил ему такую свинью! Учитель не сомневался в справедливости своей догадки, хотя подтвердить ее ничем не мог. Мир не перевернулся и революция не произошла оттого, что он, Лобанович, к исповеди не пошел, а хлопот он себе нажил. "Оказывается, не приходится уклоняться от божеских и человеческих обязанностей", — иронизируя над самим собой, думал Лобанович. Остается одно — обратиться к отцу Владимиру, другого пути нет. Захватив предписание инспектора, Лобанович направился на другой конец села, к поповской усадьбе.

Отец Владимир, экономка, Виктор и Савка сидели за столом на веранде. Они только что пообедали. Экономка сразу же принялась убирать пустые тарелки. На столе оставалась одна только довольно вместительная чарка с невыпитой водкой.

— Опаздываешь, — заметил батюшка и приветливо поздоровался. Он уже был немного "под мухой".

— К вам я, отец Владимир, как грешник, которому раскаяние не дает покоя, — торжественно проговорил учитель. Отец Владимир порой уважал такой возвышенный стиль.

— А если грешник, то выпей эту чарку, — ответил батюшка и поднес учителю водку.

Лобанович почувствовал, что ему на руку веселое настроение батюшки.

— За ваше здоровье, отец Владимир! — сказал он, взяв чарку, и тут же выпил ее до дна.

На мгновение он остолбенел. У него захватило дыхание, едва не полезли на лоб глаза — в чарке был чистый спирт.

— Охо-хо! — наконец отдышался учитель.

А отец Владимир весело хохотал. От смеха слегка колыхался его живот под черной рясой.

— Ой, отец Владимир, чуть на тот свет не отправили меня без покаяния! — проговорил Лобанович, вытирая глаза.

— А в чем тебе каяться? — спросил батюшка.

Вместо ответа учитель вытащил из кармана бумажку и протянул ее отцу Владимиру. Тот молча, с серьезным видом начал читать инспекторское предписание о присылке свидетельства, которое подтверждало бы, что учитель исповедовался и причащался. Лобанович не без тревоги следил за выражением лица священника. Прочитав предписание, отец Владимир с неопределенной улыбкой взглянул на Лобановича.

— Дурак! — презрительно проговорил он.

По выражению лица батюшки и по тону его голоса учитель понял, что "дурака" отец Владимир адресует инспектору.

— Вишь, он какой, больше, чем я, заботится о спасении твоей души! — проговорил священник.

На веранде теперь, кроме учителя и отца Владимира, никого не было.

— Побудь здесь, а я сейчас, — сказал батя и. решительно направился в глубь своих апартаментов.

Спустя несколько минут он вернулся с увесистой книгой, напоминавшей с виду евангелие, с листом бумаги, чернильницей, ручкой и церковной печатью. Все это он молча положил и поставил на стол. Учитель с недоумением посматривал на батюшку, а тот некоторое время избегал глядеть на Лобановича. Наконец отец Владимир поднял глаза. Веселая и хитрая ухмылка пробежала по его мягким губам. Он молча пододвинул к учителю книгу с золотым тиснением, так похожую на евангелие.

— Вот смотри, — сказал отец Владимир. — Вероятно, ты подумал, что это евангелие? Между тем это том пушкинских произведений.

Батюшка минуту помолчал. В глазах у него блуждал веселый смех. Учитель смотрел на него и никак не мог догадаться, куда он гнет.

— В тысяча восемьсот девяносто четвертом году, — начал отец Владимир, — приводили народ к присяге новому царю, ныне не совсем счастливо царствующему Николаю Второму. Несколько мужичков из моего прихода остались без присяги. Вот и приходят они ко мне на квартиру. Так и так, не управились, видите, присягнуть государю. По церковному чину к присяге можно приводить и дома — на кресте и на евангелии. Крест у попа всегда на груди, а вот евангелия на ту пору дома не оказалось. Нужно было идти в церковь, а церковь на другом конце села. Как тут быть? Выручил меня вот этот том Пушкина. Положил я на него крест и привел своих мужиков к присяге… Что, здорово?

Отец Владимир захохотал, а затем добавил:

— Все это одна формальность.

Он сел за стол, взял лист бумаги, положил его на "Русское слово" и настрочил учителю свидетельство, которого добивался от него инспектор, подписал, а подпись скрепил церковной печатью.

— Ну вот и все готово! Посылай своему опекуну и успокой его совесть.

— Хороший вы и умный человек, отец Владимир! Дай боже больше таких!