На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 97

Лобанович был очень рад встретиться со своим давним приятелем, но в его желании поступить в учительский институт он почуял нечто такое, что заставило его насторожиться. Видимо, их дороги расходятся: Турсевича привлекает путь чиновника от просвещения, какими в подавляющем большинстве становились сельские учителя после окончания учительского института.

Закончив школьные занятия и очутившись на вольной воле, без каких бы то ни было обязанностей и определенного дела, учитель испытывал чувство легкой грусти, утраты чего-то близкого, с чем он давно и крепко свыкся. Чтобы развеять это грустное настроение, Лобанович собрался поблуждать по окрестностям Верхани, тем более что не все они были исследованы учителем. В таких скитаниях он всегда находил нечто новое для себя, волнующее и манящее куда-то в неясные дали. Приятно ходить по новым местам, всматриваться в картины, встречающиеся на пути, и размышлять наедине с собой о том, что происходит в мире.

На этот раз Лобанович пошел в другую сторону от села. Широкая наезженная дорога поднималась вверх, а затем шла по гладкой и просторной возвышенности, откуда открывалась широкая панорама Верхани, далеких полей, рощиц и одиноких деревьев, едва видневшихся в синеватой тонкой дымке. Порой учитель останавливался, чтобы полюбоваться живописными группами берез, соснами среди поля и людскими поселениями. Какими красивыми казались они издалека! Любуясь новыми картинами, Лобанович незаметно погружался в тихое раздумье. В голове мелькали разные мысли, легкие и спокойные, которых иногда даже не замечаешь. Почему-то вспомнилось письмо Турсевича. Теперь о нем думалось иначе. Турсевич, как видно, много размышлял, прежде чем решиться на поступление в учительский институт. Во всяком случае, он не стоит на одном месте. Правильно он поступает или неправильно, но одно бесспорно — человек движется вперед. А куда идет он, Лобанович? Этот вопрос внезапно взволновал его и вызвал в памяти целую вереницу событий, которые уже остались позади, и человеческих образов, к которым учитель имел то или иное касательство. А как жить дальше и на что решиться? Не век же вековать в Верхани! Надо что-то делать, а что? На эти вопросы у Лобановича ответа не было, и на душе у него стало неспокойно. Но оставаться долгое время в состоянии подавленности и неуверенности было не в характере учителя, и он, как мог, старался разогнать горькие мысли и верить в лучшее на свете. Ясно одно — нельзя сходить с позиций борьбы с царским строем. Правда, за время своего пребывания в верханской школе он ничего реального не сделал в этом направлении. Изменились обстоятельства — должны измениться и способы борьбы. Вот о них и нужно подумать. Сама жизнь подсказывала, что идти дальше по пути борьбы одиночкой-кустарем нельзя. Необходима дружная, направленная к единой цели, проводимая по заранее выработанному плану работа тысяч людей, а для этого нужна организация, в данном случае учительская организация. Лобанович живо ухватился за эту мысль. Ему казалось, что он стоит сейчас на верной дороге: да, необходимо создать учительскую революционную организацию и вести борьбу по определенной программе.

Взойдя на самую высокую точку возвышенности, по которой он прогуливался, Лобанович остановился, чтобы окинуть взглядом окрестности. И взор его вдруг загорелся — прямо перед ним неясно вырисовывались из тонкой синевы контуры красивого, величественного замка. Издали он напоминал собой несвижский замок князя Радзивилла. Какой же это замок? Чей? Лобанович стоял изумленный и зачарованный, затем быстро двинулся вперед, но не прошел он и десятка саженей, как замок начал расплываться, утрачивать свою чудесную форму. Вместо башни оказалась высокая, стройная елка, а остальное складывалось из кучки деревьев и пригорка, расположенных на весьма далеком расстоянии друг от друга.

"Какой совершенный художник даль!" — подумал Лобанович. Он несколько раз приходил сюда, становился на то самое место, с которого был виден "замок", и иллюзия всякий раз повторялась.

XIII

Собралась и открылась первая Государственная дума. Произошло это в конце апреля 1906 года. Лобанович жадно набросился на газеты, в которых сообщалось об открытии думы. Интересно, что она скажет, как начнет свою работу и чего можно от нее ожидать?

Преобладающее большинство членов думы составляли кадеты. Они прямо-таки упивались своим триумфом и воображали себя чуть ли не спасителями России. Председателем думы был избран кадет, профессор Муромцев. Первые его слова, адресованные царским чиновникам, присутствовавшим на открытии думы, много дней с гордостью повторялись кадетскими газетами: вот, видите, как говорят народные избранники с представителями царского самодержавия! А Муромцев всего только и сделал, что на первом заседании думы приказал удалить из зала полицию. Он сказал: "Власть исполнительная пусть подчиняется власти законодательной!"

Большевистский бойкот выборов сделал свое дело. Население с каждым днем все больше убеждалось, что эта дума является новым сговором буржуазии и самодержавия. Большевики говорили прямо: долой старую власть, только при этом условии можно добиться свободы.

Кадеты явно тянули за царя, но, несмотря на это, отношения между самодержавием и думой ухудшались. Правительство попало в неловкое положение: ему приходилось применять репрессии по отношению к той самой думе, которую оно само созвало. Это явилось наглядной агитацией против самодержавия.

"Подразнить бы писаря", — подумал Лобанович. Но не пришлось — писарь эти дни пил запоем, а по ночам бушевал. Тяжелые времена переживала его жена. У Василькевича было три помощника: пожилой Хрипач, еще более горький пьяница, чем сам писарь, и двое молодых — Иваш и Лисицкий. Писарю казалось, что его жена тайно встречается с красивым Ивашом. Однажды поздно вечером учитель услыхал шум и крик в волости. Он вышел на крыльцо. В квартире писаря и в волостном правлении было темно, но грохот, крик и шум не прекращались. Дикий, пронзительный голос, полный отчаяния, выкрикивал:

— Открой! Отопри! — И вслед за этим кто-то глухо, как в бубен, барабанил в дверь.

На улице никого не было. "Что бы это значило?" — встревожился Лобанович. Он сбежал со своего крыльца, пересек улицу и очутился на крыльце волости.

— Открой, гадина! — выкрикивал все тот же голос.

— Что там у вас? Кто кричит? — спросил Лобанович и начал трясти дверь.

На мгновение все стихло, и сразу же послышался плаксивый голос смертельно обиженного человека:

— Это я, Василькевич… Заходи, братец, свидетелем будешь.

Дверь открылась. На пороге стоял писарь в одном белье. Небольшая, двухкопеечная церковная свечка тускло освещала прихожую.

— Что тут происходит? — недоуменно спросил Лобанович.

Писарь взял учителя за руку и подвел к двери комнаты.

— Вот здесь! — сказал он тихо и вдруг снова забарабанил в дверь и заревел: — Выходи, стерва!

— Василий Миронович, в своем ли вы уме? Что с вами?

— Браток, с Ивашом заперлась! — завопил писарь. — Посторожи, братец, их, чтоб не убежали, а я пойду за топором — буду дверь ломать!

Писарь сделал движение, чтобы идти за топором, но закачался, потерял равновесие и упал. Спустя мгновение он забыл, что собирался делать и куда идти: он был совсем пьян. Лобанович помог ему встать. Он был не рад, что ввязался в эту семейную историю.

— Напился ты, извини, как свинья, — грубо сказал Лобанович, поднимая писаря. — Спать иди! — добавил он, сжимая Василькевичу плечи.

Писарь заплакал.

— И ты за них! — с укором сказал он Лобановичу.

За запертой дверью послышался голос Анны Григорьевны.

"Неужто писарь не выдумывает?" — мелькнуло в голове у Лобановича. И в тот же миг неподдельной болью хлестнули слова:

— Боже мой, боже! За что мне такое наказание? Лучше бы я маленькой умерла, чем жить с таким иродом, с таким пьяницей! Боженька милый, чем я тебя прогневила? Пошли ты мне смерть или его убей молнией, громом-перуном. За что он терзает меня?