Когда падают листья... (СИ) - Андреева Наталия "Калли Nieh-Ta" - Страница 39

Следующие двое суток прошли почти в полном спокойствии, если не считать того, что произошло утром четвертого дня пребывания в городе. К сердобольному лекарю, разрешившему спать Дару прямо у него в приемной на соседней с Шереном лавке, пришла ожидающая ребенка женщина. Судя по всему, в скором времени она должна была разродиться. Слезы, крупные и прозрачные, так и катились по щекам, когда она в красках рассказывала о том, что муж вчера напился и сказал, что если родится девочка, то он от нее уйдет.

— А я его очень, очень люблю! — восклицала бедная женщина.

Старичок вздохнул:

— Почему ко мне-то пришла, милочка? Это надобно не ко мне, а прямиком — к жрецу Обичама.

Женщина обиженно надула губки.

— Какой вы непонятливый! Мне нужно средство… порошок какой или что там у вас… чтобы, ну… Чтобы он не сильно нервничал, когда поймет, что у меня это… девочка.

— А почему ты решила, что у тебя девочка будет?

— Как же! — с нотками начинающейся истерики воскликнула будущая мать, — чувствую я, сердцем чувствую!

Лекарь подавил смешок:

— Ладно, будет тебе… порошок. — И действительно, старичок щедро отсыпал в бумажный пакетик обещанное. — Чудодейственный, так сказать.

— И все будет хорошо?

Слезы тут же высохли. Лекарь-травник кивнул.

— Спасибо вам! — она даже чмокнула смутившегося старичка в морщинистую щеку.

Дарен и Шерен с нескрываемым любопытством наблюдали за этой сценой, не решаясь вмешиваться (потому что успели прочитать надпись на пакетике), а потом, когда женщина, придерживаясь за бок, вышла, все-таки заржали в голос, не обращая внимания на деланную укоризну во взгляде старика.

А к вечеру в город прибыл и Родзат. Выслушал краткий "отчет" Дара о "путешествии" до города под кружечку щедро разбавленной водой биры и всунул в руки мешочек, в котором уже радостно позвякивали стрибряники.

— Пересчитывать будешь?

Войник отрицательно покачал головой. Что он — дурак последний? Купец заслуги даровы оценил, а, соответственно, и обманывать не станет.

К слову, та женщина в тот же вечер родила свежего и крупного мальчонку. А счастливый отец бегал принимать поздравления от соседей в перерывах между приступами от "чудодейственного порошка", которые ему приходилось пережидать, сидя в сортире.

Это Дарену рассказал чуть ли не в голос хохочущий Шерен, когда тот вернулся из гостильни. Радость парня омрачала только боль от слишком сильных смеховых потуг.

— Ну, дедушка, ты даешь! — во второй раз оценил войник юмор лекаря, — не ожидал от тебя. Смотри уж, как бы мстить не пошел.

— Да ну, — лишь весело отмахнулся тот, — поделом ему. Скажет кому — засмеют, а так меня не тронет — побережется.

День выдался жарким без всякой меры и каким-то неприятным. Все валилось из рук. Сначала Велимира расплескала молоко после утренней дойки, потом случайно во время стирки порвала штаны Борща, столь горячо любимые их хозяином, а после вообще умудрилась рассориться с его дочерьми, да так, что мачеха надавала обидных пощечин прямо на виду у половины весницы.

Веля бросила ей в лицо недоштопанные штаны мужа, убежала в старый дом на окраине селения и уже там дала волю слезам. Сидела, постыдно размазывая их грязными ладошками по щекам — и ничего с собой не могла поделать.

А под самой крышей летом свили себе гнезда трещатки, маленькие птички, размером с пол-ладони; желтые с серыми воротничками на грудках. Везет вот им, птицам! Куда хочешь, туда и летишь, ни от кого не завися…

Зима выдалась холодной и снежной в этом году. А за ней, как все вечное, прилетела на последних ледяных крыльях и весна. Плутовка унесла с собой весь снег, а заодно и покой девушки.

Велимира со злостью терла глаза и щеки и судорожно всхлипывала. Вот на что ей этот дурацкий дар, когда и не защитишь им себя, и не повлияешь на судьбу? У Странников с Путниками — и то, больше свободы. А она? Что ей осталось? Смирно сидеть, дожидаясь того побега, когда неверная Нородж соизволит взглянуть на свое неразумное дитя, или пока Эльга сплетет нити-дороги в одну колею?

Девушка укусила собственный кулак, чтобы рыданий не услышали в веснице. Вот хоть бы чуть, хоть бы немного припугнуть Борща с женой и его детьми — сразу бы легче стало! Так нет же: досталась ей эта бесполезная школа… И не напакостишь вовсе. Борщ еще сначала боялся ее, хотел в лесу оставить… А потом осмелел, и руки стал распускать без причин: это не то сделала, туда не так посмотрела… Понял, значит, гад, что мелкая девчонка лишь сны видит, да обереги от болезней делает. И все.

— А вот и нет, не все! — отчаянно крикнула она.

Веля так увлеклась мыслями о том, где бы еще можно применить ее дар, что прослушала отчетливые шаги на лестнице.

— Вот ты где, маленькая паршивка! А ну, поди сюда!

Девушка зыркнула волчонком из-за сундука и забилась в угол.

— Не пойду!

— Ах ты ж, пакостница! Змею пригрел! — распалялся Борщ, краснея. — Да как ты только посмела обидеть мать!

"И никакая она мне не мать!"

Но вслух сказала иное:

— Она первая начала!

— А Дубыня? Тоже первый?!

Сын отчима с утра подловил ее у колодца и полез задирать юбку. Девушка даже сама от себя такой прыти не ожидала: врезала под дых — и припустила через поле. Но, видно, гад этот нажалобился отцу, а ей теперь прятаться от него по темным углам.

Оправдываться было бесполезно.

— Отвечай!

Велимира молчала.

— Ну, я тебя сейчас разговорю!

Гонял он ее по всему чердаку, пока подло не подставил подножку и не схватил за косу.

— Вот сейчас ты у меня получишь, — приговаривал Борщ, волоча за косу молча глотающую слезы девушку, — так получишь, что свет не мил станет!

Бить, конечно, ее не били (а то, еще чего доброго, дознаются в веснице), но на хлеб и воду посадили без малейших угрызений совести.

А на следующей неделе девушку просто поставили перед фактом:

— Замуж выходишь. За сына Елимея, — проворчал отчим. — Чего опять глаза на мокром месте? Садись за станок и вышивай простынь, дурында.

Велимире только и оставалось, что бессильно злиться или реветь в три ручья, будучи запертой в комнате. Сначала она предпочла первое, потом скатилась на второе, а уж после того, как слезы высохли, заработали мозги. Такое вот оно, женское племя.

Разумеется, она и не собиралась ничего вышивать. Разумеется, осьмнадцатый год пошел, но честью своей Веля не позволит распоряжаться. Так она решила и стала готовить план побега. А что? Приданное, допустим, кроме злосчастной простыни для первой брачной ночи у нее уже имеется. Деньги, бережно хранящиеся в тряпице на чердаке заброшенного дома, сойдут вместо дойной коровы. Даже с лишком. Рубаха для будущего мужа, вышитая кричаще красными, а не белыми нитками, готова была еще год назад, ведь, в конце концов, намного легче работать ночами, когда уже точно знаешь, кто именно станет твоим нареченным…

А Велимира знала. И знала даже намного больше, чем надо было.

Девушка вздохнула и посмотрела на еще не завязанный узелок: осталось только еды в дорогу собрать, да нож с кухни унести.

И старые простыни совсем не жаль на веревку. Особенно на ту, которая вела к свободе.

Солнце, взобравшись по небесной лестнице, горело белой точкой прямо в центре голубого полотна над головой Дарена. Слева шумело неуемное море, справа шуршал ветками закадычный друг-лес. Дорога петляла, но неизменно приближала путника к цели, отчего тому хотелось чуть подольше на ней задержаться. Единственное, что успокаивало: он волен в своих действиях, и пока что ни одна вещь не сможет этого изменить. Да и нельзя было ничего менять. Пока.

А что изменилось за эти пять лет? Время? Мысли? Он сам?.. Вместо свиста картечи — птичий щебет, за голубым небом и пушистыми белыми облаками скрылся след отбушевавшей пыли после атаки, сорванный голос заменило пение в театрах… Что-то изменилось? Одно — за другое, не больше. Придет время — и снова что-то незаметно вытеснит чуждое своему побегу. Как то например: прошла же пора летописцев? Развивается книгопечатание, медленно, но неуклонно. Глядишь — и уже через каких-то лет сорок будут повсеместно издаваться учебники для городских школ, а не только пособия для знати.