Под крыльцом - Аппельт Кэти - Страница 20

Ночная Песня большую часть своей жизни прожила без рук и до сих пор удивлялась им как чуду. Ей казалось, что они наделены таинственной силой и знанием. Она доверяла им. Закрыв глаза, она улыбалась, пока её пальцы трудились над орнаментом. Прошло много времени, и руки у неё заболели, оттого что приходилось поворачивать тяжёлый горшок, а пальцы онемели, оттого что с силой прижимали ракушку к его твёрдым бокам.

Наконец мастерица открыла глаза и замерла от удивления. Изогнутые линии плавно вились по стенкам горшка и соединялись в знакомый образ.

— Мама! — вскочив на ноги, воскликнула Ночная Песня.

От неожиданности она поскользнулась и упала на землю прямо возле горшка, от которого никак не могла отвести глаз. Ошибиться было невозможно: из линий, прочерченных ракушкой, получилось длинное чешуйчатое змеиное тело, которое плавно изгибалось на округлых боках горшка. Выгравированная на горшке змея величественно плыла в сиянии сотни полумесяцев.

— Какая красота! — сказал Зоркий Сокол.

— Да… — пробормотала Ночная Песня, ещё не придя в себя от изумления. Она глубоко вздохнула и повторила: — Да, красота! — Потом снова внимательно рассмотрела орнамент — искусный портрет Праматери — и уверенно сказала: — Да, это она.

Ночная Песня глядела на рисунок, и в глазах её вспыхнуло странное беспокойство. Её вдруг охватила тоска. Рисунок напомнил ей о матери, которая когда-то заботилась о ней так же, как она сама заботится сейчас о своей дочке. Ночная Песня покачала головой и улыбнулась: где-то сейчас Мокасиновая Праматерь? Всё ещё улыбаясь своим мыслям, она вернулась к работе.

Ещё немного — и подарок будет готов. Ночная Песня сделала крышку — тяжёлую крышку, закрывавшую горшок, плотно прилегая к ободку. Отличный горшок для припасов, в котором они будут долго храниться. Зоркий Сокол держал горшок, пока Ночная Песня заканчивала работу.

Это было тысячу лет тому назад. Они смотрели на только что сделанный горшок — подарок любящей матери ко дню рождения дочери — и восхищались его красотой. Они не знали, что Праматерь уже рядом. Совсем рядом.

В следующие несколько дней чудом спасшийся от хищной птицы Пак столкнулся нос к носу с большим енотом, а также с шумной и очень пахучей свинкой пекари. И оба раза ему удалось напугать их громким визгом:

— МЯУ-А-А-А-АУ-У-У-У-У!!!

Пронзительный вопль с треском разрывал воздух.

Услышав его, и енот, и пекари бросились наутёк. Если бы на бегу они оглянулись, то увидели бы, что Пак улепётывает в противоположном направлении. Но тем не менее котёнок понял, что вдобавок к прыгучим лапам, острым зубам и когтям у него есть ещё одно полезное оружие.

Пак быстро научился пользоваться способностями, которыми наградила его природа. Возле своей норки он обнаружил отличные охотничьи угодья, где можно было поживиться мышами и ящерицами. Однажды он поймал крота — тот неосмотрительно высунулся из земли как раз тогда, когда Пак пробегал мимо. Наконец котёнок собрался с духом и решился отправиться на берег ручья. Он подполз к кромке воды. Вода была чистой, но солёной, однако Пак всё-таки принялся лакать её. Напившись, он уселся возле ручья и стал следить за его течением. С голодом и жаждой было покончено.

Теперь ему надо было придумать, как перебраться на ту сторону, — ведь там были Рейнджер и Сабина. Он был уверен, что они там. Когда он смотрел на ручей с высокого берега, тот выглядел не слишком широким. Пак решил, что его можно перепрыгнуть, если хорошенько оттолкнуться от земли задними лапами. Но, оказавшись внизу, у воды, он вспомнил, какая она холодная, как быстро она течёт. Он почувствовал, как его лапы вязнут в мягкой глине, и к тому же здесь, вблизи, ручей оказался гораздо шире. Он был словно океан, а тот берег казался огромным и недосягаемым, как другой континент.

Пак сидел и смотрел на ту сторону. Вдруг он заметил, как в воздухе вспыхнула искорка. Над кромкой ручья что-то замерцало, словно крошечная разноцветная радуга. Колибри!

Пак моргнул, и птичка исчезла.

У каждого есть тот, кого он любит. У неба есть любимые кометы, у ветра — любимые каньоны, у дождя — любимые крыши. А у деревьев… Деревья живут так долго, что успевают полюбить очень многих. Если спросить у лиственницы, у сосны, у шелковицы или у плакучей ивы, то все они скажут, что тысячу лет назад они больше всего любили Ночную Песню и её чудесную колыбельную. Они полюбили её сразу, — как только она появилась в лесу.

Стоя возле потухшего костра, Ночная Песня разглядывала новый горшок, который она только что сделала своими руками. За прошедшие годы она много раз думала о Праматери. Она вспоминала, как они проводили долгие часы, плавая на спинах аллигаторов, как охотились на раков в подводных пещерах, как отдыхали, обвивая своими длинными гибкими телами стволы или толстые ветви. Ночная Песня взглянула вверх, подняв руку к глазам, чтобы защитить их от яркого солнца, лучи которого проникали сквозь листву деревьев. Ей вдруг показалось, что деревья приветливо машут ей ветками. И вдруг её пронзила острая тоска. Она вонзилась в её кожу — в её человеческую кожу. Тоска была острой как нож. От боли у Ночной Песни перехватило дыхание.

Все эти годы она тосковала по Праматери, но не желала признаться в этом даже себе самой. Она делала вид, что всё в порядке. Но тоска была слишком сильной. Слишком сильной, чтобы выдержать её. И вот с гладких боков этого прекрасного горшка, переливаясь в солнечном свете, на неё смотрела точная копия Праматери. Для Ночной Песни её портрет был зримым напоминанием о том, что кроме мужа и дочери на земле есть ещё одно существо, которое её любит.

С той поры прошла тысяча лет. На берегу того самого ручья сидел крошечный котёнок. Он тосковал по своей погибшей маме, по своей серебристо-серой сестрёнке и по славному старому псу. Тоска была разлита повсюду. Слишком сильная, чтобы выдержать её.

Внизу, под крыльцом покосившегося дома, Рейнджер поднял голову. Снаружи было темно. Он слышал звон цикад и мурлыканье спящей Сабины — то тише, то громче, вдох, выдох. Он лизнул её в макушку большим шершавым языком. Она потянулась и, не просыпаясь, перекатилась на другой бок.

Рейнджер привстал и медленно выполз из-под крыльца на замусоренный двор. Здесь валялись битые бутылки, высохшие кости зверей, которых застрелил и освежевал Барракуда. Рейнджеру доставались остатки мяса, которые когда-то были на этих костях. Вспомнив об этом, он облизнулся. Он давным-давно перестал ходить на охоту с Барракудой, давным-давно не пробовал свежего мяса енота, зайца или опоссума. Когда-то он был лучшим охотничьим псом в этих местах, и Барракуда знал об этом. Он был из породы титулованных гончих, которых с давних пор разводили на берегах серебристой реки Сабины, что текла к востоку от этого леса. Попав к Барракуде, Рейнджер верой и правдой служил хозяину, выслеживал бобров, енотов и оленей. Однажды он даже загнал огромного бурого медведя — последнего в этих местах. Тогда Барракуда наградил его отличным куском медвежатины.

Только однажды верный пёс допустил промах. Только однажды. Рысь встала у него на пути и взглянула ему прямо в глаза. Рейнджер вначале не понял, что его остановило. Рысь в упор смотрела на него немигающими жёлтыми глазами. Как и положено гончему, Рейнджер с лаем кинулся на неё, но и тогда она не отвела взгляда. Тут-то он и остановился. Он вдруг догадался — котята. У рыси были котята.

Он опустил голову и отступил на шаг. Кошка ускользнула от охотника.

И вот теперь он рад, если хозяин бросит ему в миску жалкие объедки. Хозяин, человек, который надел ему на шею цепь и отрёкся от него. Его раненая нога снова заныла.

Рейнджер покрутил головой. Его шея была стёрта, оттого что накануне он сильно натягивал цепь. Болело в боку — там, куда пнул сапогом Барракуда. Старая, ржавая цепь. Из-за неё он не может отойти от крыльца дальше чем на шесть метров.