Свинья, которая хотела, чтоб ее съели - Баджини Джулиан - Страница 38

67. Парадокс поппадома

Когда происходят события, изменяющие жизнь, появление на столах поппадома едва ли считается самым драматичным из них. Но оно дало Саскии своего рода ментальную встряску, которая оказала значительное влияние на ее образ мышления.

Проблема заключалась в том, что официант, принесший ей поппадомы, не имел индийских корней, а был белым англосаксом. Это волновало Саскию, потому что ей нравилось ходить в индийский ресторан частично и из-за того, что там она соприкасалась с иноземной культурой. Если бы официант принес ей бифштекс и пирог с почками, это показалось бы ей менее нелепым, чем цвет его кожи.

Однако чем больше она думала об этом, тем меньше смысла в этом было. Саския считала себя интернационалисткой. То есть ей определенным образом нравилось многообразие культур, существующее в этнически многообразном обществе. Но это многообразие нравилось ей лишь тогда, когда другие люди сохраняли свою этническую принадлежность. Ей мог нравиться переход из одной культуры в другую только в том случае, если все остальные люди твердо сохраняли свою приверженность какой-то одной культуре. Чтобы она могла быть интернационалисткой, другие должны были быть мононационалистами. И где же тогда был ее идеал многонационального общества?

Саския по праву чувствует себя некомфортно. В основании либерального интернационализма лежит одна проблема. Он выступает в защиту других культур, но превыше всего ценит способность выходить за рамки одной культуры и ценить множество культур. Это серьезно подрывает доверие к нему. Идеальным человеком является интернационалист, посещающий мечеть, читающий индийские священные тексты и практикующий буддистскую медитацию.

Те, кто остается внутри одной культуры, не претворяют в жизнь эти идеалы, и поэтому, несмотря на разговоры об «уважении», их уровень ниже, чем уровень непредвзятого интернационалиста.

В этом есть что-то от мыслей, возникающих при посещении зоопарка. Интернационалист (приверженец множества культур) хочет ходить повсюду и восхищаться различными стилями жизни, но может делать это, только если разнообразные формы жизни сохраняются в более или менее нетронутом виде. Следовательно, различные субкультуры общества представляют собой своего рода клетки в зоопарке, и, если их посещают слишком много людей, интернационалисту становится уже менее интересно, радостно улыбаясь, указывать на них. Если бы все были такими же культурно неразборчивыми, как интернационалисты, тогда в мире было бы меньше истинного многообразия, которым можно было бы наслаждаться. И поэтому интернационалисты должны оставаться элитой, паразитирующей на внутренне однородных монокультурах.

Можно предположить, что вполне возможно оставаться интернационалистом и при этом быть преданным какой-то одной культуре. Примером может служить правоверный мусульманин или христианин, который тем не менее с огромным уважением относится к другим религиям и системам убеждений и всегда готов чему-то у них поучиться.

Однако терпимость и уважение других культур — это не одно и то же, что уважение всех культур в более или менее равной степени. Для интернационалиста лучшая точка зрения та, согласно которой во всех культурах есть что-то положительное. Но нельзя быть убежденным христианином, мусульманином, иудеем или даже атеистом и искренне верить в это. Может существовать терпимость или даже уважение других культур, но если христианин по-настоящему верит, что ислам так же ценен, как и христианство, то зачем ему вообще быть христианином?

Такова дилемма интернационалиста. Вы можете иметь общество, состоящее из многих культур, которые уважают друг друга. Назовите это многокультурием, если хотите.

Но если вы хотите защитить интернационализм, который ценит многообразие и рассматривает все культуры равноценно, тогда вы либо должны согласиться с тем, что те, кто живет внутри одной культуры, имеет более низкую форму жизни — а это, похоже, противоречит идее уважения всех культур, — либо вы должны выдвинуть доводы в пользу размытия (стирания) границ между определенными культурами, согласно которым люди одной культуры уважаются и другими культурами. А это приведет к уменьшению того вида многообразия (разнообразия), которое, по вашим словам, вы цените.

В нашем примере Саскии нужно надеяться на то, что другие разделяют идею интернационализма не столь полно, как она.

Смотрите также

10. Завеса неведения

55. Устойчивое развитие

82. Дармоедка

84. Принцип удовольствия

68. Безумная боль

В результате несчастного случая Дэвид получил необычное повреждение мозга. Когда его царапали, кололи или пинали, он не чувствовал боли. Но если он видел много желтого цвета, пробовал на вкус дубовую кору, слышал, как оперный певец берет верхнюю ноту «до», если он неумышленно каламбурил или испытывал другие, явно случайные ощущения, он чувствовал боль, иногда довольно острую.

Но он вовсе не считал эту боль такой уж неприятной. Он не искал боль специально, но и не предпринимал никаких действий, чтобы избежать ее. Это означало, что он не проявлял свою боль обычным образом, например плача или корчась от нее. Единственными физическими признаками того, что Дэвид испытывал боль, были всевозможные формы непроизвольных судорог: он пожимал плечами, быстро моргал или размахивал локтями, становясь похожим на курицу.

Однако невропатолог Дэвида был настроен очень скептически в этом смысле. Он видел, что Дэвид уже не ощущает боли, как раньше, но то, что чувствовал сейчас Дэвид, когда он видел «слишком много желтого», не могло быть болью. Боль, по определению, является чем-то неприятным, чего люди стараются избежать. Возможно, повреждение, полученное его мозгом, заставило Давида забыть ощущение настоящей боли.

Источник: статья Давида Льюиса «Безумная боль и марсианская боль» в первом томе». Лекций по философии психологии», под редакцией Неда Блока (Гарвард Юниверсите Пресс, 1980).

Аналитические философы живо интересуются болью. Они очарованы природой субъективных ощущений и ее отношением к объективному знанию, и похоже, что нет ничего более субъективного и при этом более реального, чем боль. Просто спросите об этом любого, кто страдал от острой зубной боли. В то же время мы довольно неплохо определяем человека, испытывающего боль. В отличие от других ментальных ощущений, таких как размышление о пингвинах, боль влияет не только на наше внутреннее состояние, но и на внешнее.

Поэтому, если вы хотите понять, что такое субъективное ощущение, вы можете изучить это на примере боли. История о «безумной боли» Давида является попыткой поиграть с переменными величинами, ассоциируемыми с болью, для того чтобы посмотреть, какие из них существенны, а какие несущественны. Тремя главными величинами являются: частные, субъективные ощущения; типичные причины; поведенческие реакции. Общее у безумной боли и обычной боли только субъективные ощущения; их причины и последствия совершенно различаются. Если тем не менее безумную боль правильно назвать болью, тогда мы должны заключить, что сутью боли является субъективное ощущение боли. А ее причины и последствия просто несущественны и могут отличаться от того, какими они обычно бывают.

Здравый смысл воспринимает это неоднозначно. С одной стороны, можно с очевидностью сказать, что боль по сути своей является субъективным ощущением. Только философы или психологи могут серьезно предполагать, что ей можно дать лучшее определение в терминах стимул-реакция или функционирование мозга. Но, с другой стороны, здравый смысл подсказывает, что субъективное ощущение боли, иметь которое не против тот, кто его имеет, и которое не вызывает никакого беспокойства, вовсе не является болью. Это означает, что история Дэвида бессмысленна: несмотря на его слова, он просто не мог испытывать боль. И скептицизм его невропатолога вполне обоснован. В конце концов, нам не на что положиться, кроме слов Дэвида. Почему мы должны доверять его способности распознавать свои внутренние ощущения и утверждать, что они аналогичны его ощущениям, которые он испытывал, когда ему было больно раньше, до этого происшествия?