Сладостно и почетно - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 124

Вот так, наверное, всегда и ловят, подумала Людмила в отчаянье. Вопрос за вопросом, и нет времени сообразить, собраться с мыслями… Эрих тогда сказал — «отзыв к паролю», «нечто вроде отзыва» — и больше ничего, или она забыла? Нет, кажется, только это, никаких других условных фраз или вопросов… Да, он еще сказал, что она может верить тому, кто покажет открытку с оторванным уголком; если уголок совпадет, окажется оторванным именно отсюда, тому можно верить, это друг; но почем знать — может, они схватили того, настоящего, и уже все у него выпытали, а теперь… А теперь — что? Если они все узнали, то какой ей смысл запираться? Эриху она ничем повредить не может, а про Штольницев им наверняка известно, раз уж они знают ее настоящее имя…

— Да, уголок у меня, — шепнула она, пытаясь расстегнуть сумочку неповинующимися пальцами. — Могу показать, пожалуйста…

— Только ты успокойся и не суетись, — посоветовала фрау инспектор, — спешить некуда. Если «молния» сломается, новой тебе не достать. Где и когда ты получила от Дорнбергера уголок от этой открытки?

— Я… он дал ее мне в Дрездене, шестнадцатого июля… — Она сама удивилась, что смогла относительно спокойно выговорить, произнести вслух эти слова — «шестнадцатое июля», «Дрезден»… Сумочка наконец раскрылась, она сунула туда оба «бецугшайна», которые до сих пор держала в руке, серый и желтый, — странно, зачем было выписывать ордера, если ее сейчас арестуют? — и достала из внутреннего кармашка обрывок тонкого желтоватого полукартона с ганноверским адресом некоего господина Плотцке.

Фрау Крумхоф приложила его к открытке, велела удостовериться и Людмиле, потом мелко изорвала и бросила в корзину.

— Я, наверное, немного тебя ошарашила таким внезапным вопросом, возможно, даже испугала… Тебе что, нехорошо?

— Нет-нет, ничего, что вы — я… я просто счастлива, я никогда так хорошо себя не… не… — она закусила губы, чувствуя, что сейчас будет то ли смеяться, то ли рыдать, то ли то и другое вместе, и едва выговорила: — В-в-воды у вас нет?

— Там, в шкафчике, кофейник с кипяченой.

Вода была тепловатая, с неприятным металлическим привкусом. Сделав через силу несколько глотков, Людмила почувствовала подступающую тошноту и обессиленно опустилась на стул, прикрыв глаза.

— Но тебе нехорошо! — повторила фрау Крумхоф.

— Не беспокойтесь… я только посижу минутку, — она откинула голову, коснулась стены затылком, это давало лишнюю точку опоры, не так все кружилось, и спросила, не открывая глаз: — Вы знаете, как погиб Эрих?

— Какой еще Эрих?

— Доктор Эрих Дорнбергер…

— А-а, Дорнбергер! Мне сказали, что его убили в перестрелке. Там же, в здании ихнего штаба.

— Это правда? Вы меня не обманываете? Он действительно не был арестован?

— Чего это, скажи на милость, я бы тебя обманывала. Я, как ты понимаешь, при его смерти не присутствовала, но в списке тех, кого в ту ночь привезли оттуда на Принц-Альбрехт, его имя не значилось. Это совершенно точно.

— Господи, больше всего я боялась, чтобы его не взяли живым…

Фрау Крумхоф помолчала, потом спросила:

— Ты была его любовницей?

— Я его любила.

— Даже так… Что он, собственно, был за человек?

— Простите, мне… трудно об этом говорить. Вы, наверное, лучше меня знали, какой он был.

— Да откуда мне его знать, твоего доктора. Я в жизни с ним не встречалась!

— Но как же тогда…

— А, ты об этом. Ну, это дошло до меня через других… по цепочке.

— Однако в заговоре вы участвовали?

— В заговоре Гёрделера? Ты с ума сошла, никто из нас не имел к этому никакого отношения. Были кое-какие предварительные контакты, с группой Штауффенберга, но это скорее так… взаимное прощупывание. Сам Штауффенберг, насколько я понимаю, стремился к сотрудничеству с нами… или, во всяком случае, приветствовал бы его. Но остальные там были решительно против, да это и понятно — они делали ставку на англо-американцев.

— Простите, фрау Крумхоф, я не очень понимаю. Вы говорите — «сотрудничество с нами», — с кем?

— С гражданским подпольем, подчиняющимся оперативному руководству КПГ.

— КПГ, — растерянно повторила Людмила. — Так что же, выходит, Эрих был коммунистом?

— Если ты про Дорнбергера, то нет, коммунистом он не был. Но он, очевидно, принадлежал к тем, кого это слово не пугало. Во всяком случае, с просьбой относительно тебя он обратился именно к нам. Я думаю, это факт достаточно показательный… особенно если учесть ваши отношения. Ну что, тебе получше?

— Да, спасибо, уже ничего — у меня просто голова закружилась. Но как вы меня напугали своими расспросами…

— Извини, получилось и в самом деле не очень ловко, — по лицу фрау Крумхоф промелькнула несмелая улыбка; Людмила подумала, что улыбаться этой женщине случается не часто. — Собственно, я давно должна была тебя вызвать, но задержались с проверкой. Так вот в чем дело… Доктор, как я сказала, просил наших берлинских товарищей тебе помочь. Он рассказал твою историю и просил позаботиться о тебе до конца войны, чтобы ты смогла благополучно вернуться на родину. Ему обещали, что все возможное будет сделано, и мы можем это сделать. В Мариендорфе ты в безопасности, а война долго не продлится. Мы можем помочь тебе выжить, если ты хочешь только этого. Но я подумала, что у тебя — советской девушки, комсомолки… ты ведь комсомолка?

— Естественно.

— Ну да, — кивнула фрау Крумхоф. Встав из-за стола, она прошлась по тесному кабинетику, прикрепила кнопкой отогнувшийся угол плаката «Зимней помощи» с изображением солдата в заснеженном окопе и, придвинув стул, села рядом с Людмилой.

— Так вот, комсомолка Люси Земцоф. Возможно, у тебя есть желание не только пережить эту войну, но и самой сделать что-то для того, чтобы она кончилась скорее. Возможно, ты хочешь внести и свой вклад в то, за что боремся все мы… и за что погиб человек, которого ты любила. В Дрездене, согласись, ты не испытывала особых тягот, не говорю уж об опасности, и жилось тебе, если сравнить с положением других твоих соотечественниц, довольно благополучно…

— Но, фрау Крумхоф, — горячо заговорила Людмила, перебив инспектрису, — я сама все время — не надо меня уговаривать и стыдить, я уже давно мечтаю только об этом — и не только после гибели Эриха, нет, еще и раньше — в Дрездене, вы правы, я ведь все время сама ощущала, просто вот чувствовала, насколько это было — аморально, если хотите! — совсем ничего не делать, жить как в мирное время…