Стихотворения и поэмы - Маркиш Перец Давидович - Страница 61

Сыпь, что спереди, что сзади,

В белой кузне, в снежной глади,

Ковали-то — мастера!

Город в хлопьях, в хлопьях весь.

— Град и весь,

Я снова здесь!..

Ах, метели колыханье,

Для тебя ль мое дыханье?

Тыщу раз средь бела дня

Обними собой меня!

Белый снег, секунды в белом,

Даль белеет в мире целом, —

Режь меня, верни мне боль,

Путь сыскать мне не позволь, —

Поутру я, в хлопьях весь,

Повторю: — Я снова здесь,

Снова здесь!..

15

Едут сани, сани, сани

По сугробам, по ухабам, —

Иль не видите вы сами:

Лед ваш полоз искарябал!

На катке в средине — прорубь,

А под ней гудит протока, —

Сани, ваш противен норов,

Что ж вы портите каток нам?

Эй, ребята-конькобежцы,

Эти сани прочь гоните, —

Лед полозьями не режьте,

Прочь вы, сани, уходите!

16

Налегла на окна стужа,

И пошли по стеклам травы,

Подымаются и кружат,

Серебристо-раскудрявы.

Пауки на паутине,

Белый рой букашек легких,

Сани в стуже, мы в теплыни,

Тихий скрип в полях далеких.

Все поля полны печали,

Долы хлопьями набиты,

Вейся-лейся вместе с нами,

Ветер, снежным утром взвитый!

Не устал ты, ветер, виться

И срывать цветы снежинок:

Я хочу с тобой кружиться

В пеленах неудержимых!

1919

Перевод А. Голембы

ПОСЛЕДНИЙ

ПОСЛЕДНИЙ

1

Ни крыши, ни стола. Кровать моя жестка мне.

Над изголовьем свеч родные не зажгли.

Я на твоем пути лежу щербатым камнем,

Смерть! Растопчи меня. Перешагни в пыли.

Нет в очаге золы. Оторван дым от крыши.

Стенаньям траурным быть надо мной не след.

Одни горбы торчат всё круче и всё выше.

Приди! Возьми! Конец. Над нами неба нет.

Горбат со всех сторон. Четырекратно сгорблен.

Так выпирает стыд из тела моего.

Так пухнет опухоль неизлечимой скорби.

Так сохнет мех с вином. Всё гибнет. Всё — мертво.

Кто черный катафалк мне кночи приготовит?

Где погребальных кляч в упряжку я найду?

Смогу ли променять мой ветхий могэндовэд[25]

На пятикрылую военную звезду?

Отдай мне жадный рот, желание рождаться,

Свежо и слепо жить, без смысла, без конца!

Личинки в падали жиреют и плодятся,

И правнуки ко мне не повернут лица.

Дай мне топор, кирку, мотыгу дай простую!

Не богохульник я, не книжник, не пророк.

Мне на смех грамоту всучили и пустую

Котомку странничью связали поперек.

Как мельничным крылам — безветренные тучи,

Как пересохшим ртам — холодная вода,

Дай мне оленем быть, плясать на острой круче

И падать в бездну дай, не ведая куда...

2

Становища пустынь, пергаментные строки,

Черновики распутий, письменность путей.

Мир не причалившим в столь медленные сроки

Скрижалям, выветренным, словно пыль костей!

Ты помнишь пастухов тобой избранных племя?

Ты на песке пустынь растил их чахлый хлеб.

Но нет как нет вестей. Приди! Настало время.

Прошли века с тех пор. Остыл мой гулкий склеп.

Собака тощая грызет в ущелье гетто

Кость непотребную, и щелкают клыки.

Мне нужен гневный нож, а не гиена эта,

Не гнусная труха, забитая в мешки.

3

Не рослым всадником, не храбрым фантазером

Крылатый нищий встал на горный кряж времен.

Он памятных Голгоф не обошел дозором,

Един под множеством загадочных имен.

Крылатый нищий встал во фраке и с моноклем,

Коллекционер вещей и выдумщик систем,

Ведущий звездам счет, — горят или поблекли.

Его прибежище — шифскарта[26]. А затем

От вавилонских рек до пристаней Европы,

От Сирии до рвов московского Кремля —

Лишь телеграфных струн щемящий гуд и ропот

Цыганит арфами Давидова псалма.

Прикована к ногам, седая гибнет ярость,

И в пальцах скрюченных мерцает горсть монет.

Всё прочее в дыму небесном потерялось.

Приди! Возьми! Конец. Над нами неба нет.

Обглоданная кость — не бог весть что за блюдо.

Сосредоточенный, он мрачен, как декабрь.

И кормит мысль его, как кормит горб верблюда,

И сплывает взор, как свечи канделябр.

Вот краденый мешок по улицам влачит он.

Причалить некуда — ни крыши, ни стола.

— Ты видел прадеда? Он до доски прочитан,

До астмы выдохся и пережжен дотла.

4

Вот он прикинулся старьевщиком Севильи,

С лицом заржавленным, как ржав табачный лист.

В Америке его агенты гнезда свили,

И в Турции его бордели завелись.

Вот в черной гондоле везет он кладь златую,

Считает свой баланс, и в дряблых пальцах зуд.

И вся Венеция, сгнивая и танцуя,

Швыряет серебро его процентных ссуд.

Заплатан и потерт его столетний бархат.

Как сроки векселей, бесчувственны глаза.

Так выдыхается отродье патриархов,

Отгромыхавшая синайская гроза.

Ждет нож. И ждут весы. Тоскует плесень морга.

Фунт мяса[27] — правый суд. Истец неумолим.

О, нищенская рвань кладбищенского торга!

Но выжжено на лбах твоих — «Иерусалим».

Ты это Шейлоку, Венеция, позволишь:

Фунт мяса — и конец. Он сам вонзает нож.

О, лжец обманутый, мой прадед! Фунт всего лишь!

В тысячелетиях потерянная ложь...

И камень двинулся и катится под ноги,

Дается в руки сам. Но будь хоть сто камней, —

Мне бросить не в кого. Я здесь один в дороге.

И камень брошенный опять летит ко мне.

5

Так и пойдут они, орава попрошаек,

Кривляясь и хрипя о барыше плохом,

Взывая к небесам, божбу и торг мешая,

Неся горящий зуд чесоток и трахом.

Как исступленно выть в кладбищенском ненастье,

Как под полой вести торговлю на гроши —

Всем: водкой, женщинами, пурпуром династий, —