Слепой секундант - Плещеева Дарья - Страница 27

— Что бы я ни сказал, вы не поверите мне, Соломин, оттого что верить не желаете, — ответил Граве. — Откуда я знаю, кто меня узнал? Я что, пророчица Аэндорская? Или этот монах-прорицатель, как его? Которого из Москвы по приказу государыни доставили, он там пожар, что ли, предсказал… Вспомнил! Логик Трифонов Кочкарев!

Андрей крепко задумался. Он был сейчас в положении того охотника из простонародной шутки, что орет на весь лес: поймал-де медведя! Товарищи отвечают: «Ну так иди с ним сюда!» И слышат от него: «Не могу, он меня держит»! Похитить Граве оказалось проще всего. А сейчас доктор держал Андрея, что тот медведь: вроде и пойман, а дальше-то что с ним делать? В клети запереть?

Во всяком случае, везти его в город среди бела дня опасно — гостинодворцы вынесли Граве в шлафроке и засунули в возок, не озаботившись хотя бы натянуть на него порты. Опять же, он мог исхитриться и увидеть приметы дорога. По всему выходило, что хотя бы до ночи ему нужно прожить в доме.

— Афанасий, следи за ним, — сказал Андрей. — Поесть ему дай. Мы, господин Граве, без разносолов, но оладьи, кажется, остались.

— Теста на роту солдат заведено, — доложил Афанасий. — Да вот в миске еще есть. Остыли, ну да злодею и так сойдет! — он смотрел на доктора очень сердито. А как еще смотреть на человека, который сгубил твоего барина, да и за тобой убийц подсылал?

Граве мрачно отвернулся от миски с остывшими оладьями.

— Куда б его девать? — спросил Андрей. — Чердака у нас нет, в погребе замерзнет…

Доктору вовсе незачем было слышать, как Андрей совещается с дядькой — да и с тем же Фофаней. А посовещаться было о чем.

— Черта с два мы продадим эти пистолеты, — вычищая дуло, заметил Еремей. — Стволы изнутри исцарапаны…

— Ты не пророчествуй, а пыжи готовь.

Андрей научился заряжать свои пистолеты на ощупь и проделывал это с явным удовольствием.

Граве отвернулся. Еремей поглядывал: на него с тревогой. Он чувствовал, что доктор упрям не менее питомца, и волей-неволей задавал себе вопрос: кто кого?

— До ветру надо, — хмуро сообщил Граве.

— Афанасий, выведи, — распорядился Андрей. — И сразу назад.

— Дайте мне хоть валяные сапоги, — Граве не просил униженно, а требовал.

— Дай ему, Еремей Павлович.

Как только Афанасий вывел пленника, накинув ему на плечи тулуп, Еремей тут же подсел к питомцу.

— Погорячились мы с этим фальшивым немцем, — сказал он. — А теперь словечка при нем не брякни!

— Словечки брякать будем в моем сарае. А этого не выпустим, пока не скажет, где письма Коростелева и прочих несчастных, — твердо ответил Андрей. — Коли он дорожит своей репутацией в свете и в Медицинской коллегии, то заплатит за возможность вернуться и делать свои визиты.

— А знаешь ли что? Может статься, у него никаких писем и впрямь нет, а он сведения своему старшему доставляет, — предположил Еремей. — Понимаешь, баринок мой разлюбезный, что-то больно не похож он на старшего…

За окном раздались Афанасьевы крики:

— Ахти мне, ахти! Ирод сбежал!

— Черт возьми! — воскликнул Андрей. — Тимошка, где пистолеты? Фофаня, скорее!

Он выскочил на мороз — без шубы, без шапки, в распахнутом кафтане, но с двумя заряженными пистолетами. Тимошка, подхватив под локоть, помогал ему идти быстрым шагом.

Афанасий уже выкарабкался из сугроба, куда толкнул его Граве:

— Туда, туда побежал! К рощице!

Небольшую рощицу зимой можно было разве что очень быстро пробежать насквозь и соскочить в овражек.

— Граве, стойте! — крикнул Андрей по-немецки. — Буду стрелять!

Глиняная пуля на таком расстоянии вряд ли причинила бы вред, и приобретенные в сарае навыки оказались, пожалуй, почти бесполезны.

Доктор высокими прыжками одолевал снежную целину. Он продвигался медленнее, чем Андрей, еще шагавший по утоптанному снегу огорода, где земля под ровным снежным покровом имела довольно глубокие борозды. Граве спотыкался, наконец, вскрикнул и упал на колено. Тут же раздался выстрел. Глиняная пуля, попав меж лопаток, толкнула его так, что он повалился лицом в снег.

Тимошка, подбежав, сел ему на спину.

— Сказано ж было, барин шутить не любит, — сказал он. — Вставай, ирод! Вот выдумал! Куда б ты побежал без штанов?

Доктора доставили обратно в дом. Еремей поместился возле питомца.

— Дай-ка я с этим горемыкой потолкую, — сказал он. Что-то не то мнилось ему в докторской истории, но подробности ускользали. — Господин Граве, что за пакет видел наш Тимоша в руках у вашего служителя?

— Это были те тридцать рублей, что я ежемесячно передавал вымогателям.

— Служитель подтвердит?

Граве задумался.

— Есть способ! — сообразил он. — Я веду тетрадь, где записываю доходы и расходы! Эти тридцать ежемесячных рублей я отмечаю как милостыню! И те, что видел кучер, тоже записаны! Они в тот день были первые — в графе расходов.

Андрей понимал, что дядька спасает положение, им же самим по горячности едва не загубленное. Но в чем он мог себя упрекнуть? В том, что желание поквитаться за смерть Акиньшина, за нелепую дуэль Гриши, а главное — за убийство Катеньки совсем затмило рассудок?

— Нам бы получить эту тетрадь, — сказал Еремей. — Как иначе все это дело уладить, я уж и не знаю, сударики мои…

Фофаня стоял рядом с кочергой, всем видом показывая готовность бить ирода, если опять сорвется в бега. А на его физиономии с кулачок было написано некоторое презрение: надо ж, до чего русский человек докатился, тетрадь для расходов завел на немецкий манер!

Андрею предстояло принять решение, а также — в который раз! — бескорыстную помощь старого дядьки. Он помолчал, собираясь с духом, и сказал:

— Фофаня, дай господину перо и бумагу.

Послание Эрнесту было написано, Тимошка отправлен за тетрадью. Теперь следовало ждать. Граве увидел на прибитой над маленьким окошком полке, возле мисок и горшков, стопочку журналов, которые Фофаня читал Андрею, и попросил их, чтобы скоротать время. Андрей велел дать ему журналы, а Фофане приказал одеваться; чем сидеть в обществе человека, ставшего, похоже, и свидетелем, и жертвой твоей ошибки, лучше пойти пострелять. Стрельба — отличное лекарство для самолюбия.

Еремей увязался за ним.

— Я вот что скажу, — начал дядька. — Сам я — твоей милости крепостной, Андрей Ильич, и знаю, каково крепостные живут…

— Еремей Павлович! — сердито воскликнул Андрей.

— Крепостным вырос. На что мне теперь твоя вольная? При тебе и помру. Так вот. Ежели та барыня тверская, не столичная, да в годах, да хворая, то вряд ли дворня ее часто со двора отпускалась. Узнать мальчишку лет пятнадцать спустя во взрослом детине мог лишь человек, который привык каждый день видеть его рожу и хорошо ее запомнил. И тот человек ныне служит нашему супостату! Вот я и думаю — хорошо бы съездить в Тверь и узнать, кто той покойнице служил и куда подевался… А теперь стреляй себе, баринок мой разлюбезный, я же пойду доктора оладьями кормить.

— Стой, — сказал Андрей. Но слов, чтобы поблагодарить дядьку, подсказавшего выход из положения, у него не нашлось. Он и в нежностях с Катенькой избегал ласковых выражений.

Однако Еремей уже понял молчание питомца и, несколько секунд погодя, перекрестив его, пошел прочь из сарая.

В доме он самочинно взялся допрашивать Граве о барыниной дворне. Доктор состоял при хозяйке в казачках, всех должен был знать, но воспоминания оказались какие-то обрывочные. Впрочем, к тому времени, как прибыл Тимошка с тетрадью, Граве навспоминал довольно, чтобы образовался список из тридцати персон.

Фофаня, как персона посторонняя и не имевшая нужды врать, унылым голосом принялся читать расходную тетрадь доктора с самого начала — а начало записей относилось к марту минувшего года. В конце месяца обнаружились искомые тридцать рублей. Следующая тридцатирублевая милостыня нашлась в конце апреля, потом — в конце мая.

— Ишь ты, не соврал, — удивленно сказал Афанасий.