Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 37

37

Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под руки и убежал к себе в комнату.

– Голубушка, сосватайте мне жениха, – сразу же, без всякого перехода, заговорила Людмила.

– Ну вот, какая я сваха! – с улыбкой отвечала Коковкина, но по лицу ее было видно, что она с наслаждением взялась бы за сватовство.

– Чем же вы не сваха, право? – возразила Людмила, – да и я чем не невеста? Меня вам не стыдно сватать.

Людмила подперла руками бока и приплясывала перед хозяйкою.

– Да ну вас! – сказала Коковкина, – ветреница вы этакая.

Людмила заговорила, смеясь:

– Хоть от нечего делать займитесь.

– Какого же вам жениха-то надо? – улыбаючись спросила Коковкина.

– Пусть он будет, – будет брюнет, – голубушка, непременно брюнет, – быстро заговорила Людмила. – Глубокий брюнет. Глубокий, как яма. И вот вам образчик: как ваш гимназист, – такие же чтобы черные были брови и очи с поволокой, и волосы черные с синим отливом, ресницы густые-густые, синевато-черные ресницы. Он у вас красавец, – право, красавец! Вот вы мне такого.

Скоро Людмила собралась уходить. Уже стало темнеть. Саша пошел провожать.

– Только до извозчика! – нежным голосом просила Людмила и смотрела на Сашу, виновато краснея, ласковыми глазами.

На улице Людмила опять стала бойкою и принялась допрашивать Сашу:

– Ну что же, вы все уроки учите? Книжки-то читаете какие-нибудь?

– Читаю и книжки, – отвечал Саша, – я люблю читать.

– Сказки Андерсена?

– Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да стихи.

– То-то, стихи. А какой у вас любимый поэт? – строго спросила Людмила.

– Надсон, конечно, – ответил Саша с глубоким убеждением в невозможности иного ответа.

– То-то, – поощрительно сказала Людмила. – Я тоже Надсона люблю, но только утром, а вечерам, я, миленький, наряжаться люблю. А вы что любите делать?

Саша глянул на нее ласковыми черными глазами, – и они вдруг стали влажными, – и тихонько сказал:

– Я люблю ласкаться.

– Ишь ты, какой нежный, – сказала Людмила и обняла его за плечи, – ласкаться любишь. А полоскаться любите?

Саша хихикнул. Людмила допрашивала:

– В теплой водице?

– В теплой, и в холодной, – стыдливо сказал мальчик.

– А мыло вы какое любите?

– Глицериновое.

– А виноград любите?

Саша засмеялся.

– Какая вы! Ведь это – разное, а вы те же слова говорите. Только меня вы не подденете.

– Вот еще, нужно мне вас поддевать! – посмеиваясь, сказала Людмила.

– Да уж я знаю, что вы пересмешница.

– Откуда это вы взяли?

– Да все говорят, – сказал Саша.

– Скажите, сплетник какой! – притворно строго сказала Людмила.

Саша покраснел.

– Ну, вот и извозчик. Извозчик! – крикнула Людмила.

– Извозчик! – крикнул и Саша.

Извозчик, дребезжа неуклюжими дрожками, подкатил. Людмила сказала ему, куда ехать. Он подумал и потребовал сорок копеек. Людмила сказала:

– Что ты, голубчик, далеко ли? Да ты дороги не знаешь.

– Сколько же дадите? – спросил извозчик.

– Да возьми любую половину.

Саша засмеялся.

– Веселая барышня, – осклабясь, сказал извозчик, – прибавьте хоть пятачок.

– Спасибо, что проводили, миленький, – сказала Людмила, крепко пожала Сашину руку и села на дрожки.

Саша побежал домой, весело думая о веселой девице.

* * *

Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь и о чем-то забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они сидели в столовой за круглым столом, освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась коричневая бутылка с копенгагенскою шери-бренди, и светло поблескивали облипшие складки края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою.

Дарья была под хмельком; красная, растрепанная, полуодетая, она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой песенки:

Где делось платье, где свирель!Нагой нагу влечет на мель.Страх гонит стыд, стыд гонит страх.Пастушка вопиет в слезах:Забудь, что видел ты!

Была и Лариса тут, – нарядная, спокойно-веселая, она ела яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.

– Ну что, – спросила она, – видела?

Дарья примолкла и смотрела на Людмилу. Валерия оперлась на локоток, отставила мизинчик и наклонила голову, подражая улыбкою Ларисе. Но она тоненькая, хрупкая, и улыбка у нее беспокойная. Людмила налила в рюмку вишнево-красный ликер и сказала:

– Глупости! Мальчишка самый настоящий, и пресимпатичный. Глубокий брюнет, глаза блестят, а сам – маленький и невинный.

И вдруг она звонко захохотала. На неe глядючи, и сестры засмеялись.

– А, да что говорить, все это – ерунда Передоновская, – сказала Дарья, махнув рукою, и призадумалась минутку, опершись локтями на стол и склонив голову. – Спеть лучше, – сказала она и запела пронзительно громко.

В ее визгах звучало напряженно-угрюмое одушевление. Если бы мертвеца выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел, так запело бы то навье. А уж сестры давно привыкли к хмельному Дарьину горланью и порою подпевали ей нарочито визгливыми голосами.

– Вот-то развылась, – сказала Людмила, усмехаючись.

Не то, чтобы ей не нравилось, а лучше бы хотелось рассказывать, а чтобы сестры слушали. Дарья сердито крикнула, прервав песню на полуслове:

– Тебе-то что, я ведь тебе не мешаю!

И немедленно снова запела с того же самого места. Лариса ласково сказала:

– Пусть поет.

– Мне мокротно молоденьке, Нигде места не найду, – визгливо пела Дарья, искажая звуки и вставляя слоги, как делают простонародные певцы для пущей трогательности. Выходило, примерно, этак:

А-е-ех мне-э ды ма-а-е-кро-оты-на-а ма-а-ла-ае-де-е-ни-ке-е-а-е-эх.

При этом растягивались особенно неприятно те звуки, на которых ударение не падает. Впечатление достигалось в превосходной степени: тоску смертную нагнало бы это пение на свежего слушателя.

О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?.