Дорогой богов - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 51

К концу обеда Дерош наговорил Беньовскому и Чулошникову массу любезностей и вновь превратился в галантного и любезного хозяина, казалось, совершенно забыв о размолвке, происшедшей между ним и Морисом. Более того, Дерош уверял Беньовского, что был бы счастлив служить вместе с ним королю Франции и что такие люди крайне нужны его стране, особенно в ее заморских владениях. Перед тем как отпустить гостей обратно в Порт-Луи, губернатор ушел к себе в кабинет и через час вернулся с незапечатанным конвертом, в котором лежало рекомендательное письмо к министру иностранных дел Франции, герцогу д'Эгильону.

Протягивая конверт Беньовскому, Дерош, приветливо улыбаясь, сказал:

— Возьмите это письмо, оно может пригодиться вам в метрополии. А кроме того, господин барон, я прошу серьезно подумать над моим предложением. Такие люди, как вы, были бы украшением и гордостью колониальной администрации. Что же касается меня, то я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы министры его величества предоставили вам должность, достойную вашего титула и знаний. Впрочем, — добавил Дерош, — если это предложение не заинтересует вас, я надеюсь, что мое письмо поможет вам занять хорошую должность и на территории самой Франции.

…Вернувшись на корабль, Беньовский долго не ложился спать. Сняв мундир и ботфорты, он вышел на палубу и более двух часов молча простоял у борта, глядя на темную спокойную поверхность моря и на вертящийся и мигающий вдали маяк, причудливо расстилающий по гавани белые полосы света.

На следующее утро Морис сказал Ване:

— Иван, я решил. Я вернусь сюда из Парижа и буду служить либо на этих островах, либо на Мадагаскаре. Я служил под разными знаменами, но никогда не буду служить под знаменем, на котором наручники и батоги оплетены кандалами. Тем не менее я принимаю предложение Дероша, потому что у барона Беньовского есть одна идея, ради которой ему стоит сюда вернуться. Собери сегодня всех наших на палубу «Дофина». Попроси их прийти как можно скорее. Скажи, что я хочу сказать им нечто важное.

Через полчаса три десятка путешественников собрались на палубе фрегата «Дофин». Собравшиеся с нескрываемым любопытством смотрели на Мориса.

— Ребята, — сказал Беньовский, — губернатор Дерош предлагает мне и всем, кто пожелает остаться, службу на этом острове или же на одном из соседних с ним островов. Казна французского короля не в пример щедрее российской императорской. Да и жизнь здесь сытнее. А меня вы знаете, я и сам вас не обижу и никому другому обидеть не дам. Так что решайте. А кто хочет плыть дальше — дорога открыта. Только знайте, что отсюда до Европы плыть еще столько же, сколько прошли мы сюда от Большерецка. Мы сейчас в середине пути, и только богу известно, что ждет нас впереди по дороге во Францию.

Как только Беньовский кончил говорить, поднялся Кузнецов и, резко взмахнув рукой, сказал:

— Брось, Морис Августович, дурить людям голову! Полгода уже в море, а где он, твой Тиниан? Может, только те и нашли его, кто переселился в другой мир. Так нам этот Тиниан с малых лет попы обещали, а ты многим нашим товарищам просто помог поскорее в него переселиться. Кузнецов умолк и, тяжело дыша, отошел в сторону.

— Хватит с нас посул и обещаний!

— Поблукали, и баста! — закричало сразу несколько человек.

Ваня заметил, как Морис побледнел не то от обиды, не то от злости и сильно сжал на коленях переплетенные пальцы,

Шум сразу же прекратился, как только поднял руку Петр Хрущов. Он немного постоял, обводя всех цепким, прицеливающимся взглядом, и потом сказал:

— На полпути, Морис Августович, останавливаться негоже. Пойдем до конца. Да и от Франции до России, по сравнению с той далью, в коей мы ныне обретаемся, рукой подать. А у порога родного дома умирать все легче, чем на другой стороне земли, где и лето в январе и зима в июле,

— Ну что ты городишь, Петр? Ведь стоит кому-нибудь из нас вернуться в Россию, то лета никто из нас никогда так и не увидит. А что до тебя, Петр, то ты и зимы не увидишь: твоя дорога — с корабля прямо на эшафот.

— Ну ладно, Бейспок. Ты свое сказал. Только не робкого мы десятка, и Сибирью нас не напугать. Да и чем Сибирь хуже твоего Тиниана? — возразил Хрущов.

И, к удивлению Беньовского, несколько человек враз крикнули:

— Шкура ты, Бейспок! Продал Тиниан! Сколько кричал: свобода, свобода!! Где она, твоя свобода?!

Рыжий Винблад от возбуждения покраснел до того, что слезы выступили на глазах, и, путая русские слова с французскими, подскочив к Беньовскому, закричал:

— Либерте? Где либерте?! — Винблад обвел вокруг рукой и ткнул пальцем в башню Мартелла. — Здесь? — Резко повернувшись в другую сторону, швед указал на серое здание местной тюрьмы: — Или здесь?

Стоявший чуть в стороне Кузнецов, как бы выжидавший чего-то, сделал несколько шагов по направлению к Беньовскому и встал напротив него лицом к лицу.

Поза Кузнецова, выражение его глаз и крепко сжатые кулаки заставили Ваню подумать, что Дмитрий вот-вот бросится в драку.

Свистящим шепотом Кузнецов сказал:

— Никогда тебе, Бейспок, не понять нас. А ведь ты, ваше превосходительство, не дурак, только соображения в тебе не хватает. И я сначала подивился: граф, а вот ведь, поди ты, человек. Меня из ямы вытащил. До многих простых людей добрым себя показал. Только доброта эта твоя на поверку хитростью оказалась. Тебе в теплые края захотелось сбежать, а без нас сбежать ты бы не смог. Вот и задурил ты нам головы золотым островом, да нашими руками и захотел сработать то, что одному тебе ни в жисть бы не сделать. А мы что? Мы тебе поверили и пошли за тобой. И вот когда все опасности миновали — и туземцы, и бури за спиной у тебя остались — и оказался ты в городе, откуда и сам до Европы добраться сможешь, ты корабль наш продал, а теперь снова за старое. Да кто тебе теперь поверит, Бейспок? Ванька Устюжанинов? Да ведь он несмышленыш еще, почитай, дитё. А еще, Бейспок, не понимаешь ты нас, потому что всю жизнь свою мотался ты с места на место. И не знаешь ты, что такое родина. И нет на земле места, кое почитал бы ты своим. А мы, россияне, где родились, там и умрем. Вот тебе мой сказ!

Беньовский вскочил, махнул рукой и с нескрываемой досадой крикнул:

— Ну и черт с вами со всеми! Подыхайте, любезные мои, хоть в Нерчинске, хоть в милом сердцу Большерецке! — и сильнее, чем обычно, хромая, ссутулившись и размахивая руками, побежал прочь.

Следом за ним ушли всего только четверо: Ваня, Алексей Чулошников и муж с женой — Алексей и Агафья Андреяновы.

Вечером в каюту к Беньовскому пришли еще семеро, решивших остаться вместе с ним на Иль-де-Франсе. Остальные двадцать человек во главе с Хрущовым, Кузнецовым и Винбладом решили добраться до Франции и уже там решать, что следует предпринимать дальше. 24 марта все они ушли из Порт-Луи в Европу. На этом же корабле отплыл в Европу и Беньовский.

Ваню и еще десять человек, оставшихся в Порт-Луи, поселили недалеко от города, определив служить в ботаническом саду до возвращения Беньовского.

Проводив фрегаты, Ваня вернулся в дом, отведенный русским в долине Пампльмус. Увидев товарищей по путешествию, он вспомнил, как стояли на палубе фрегатов те, кто отправился дальше, к берегам Европы, вспомнил, как печально и строго посмотрел на него Петр Хрущов, проходя к корабельному трапу, и, вспомнив все это, вдруг заплакал. Он плакал тихо и горько, уткнувшись лицом в подушку, стараясь, чтобы никто не слышал его. Ваня плакал и думал, что напрасно не пошел он в море с Хрущовым, потому что, конечно же, и Хрущов и все другие не остановятся во Франции, а непременно вернутся домой, в Россию. И, вспоминая снова и снова, какими глазами смотрел на него при расставании Хрущов, Ваня читал в его взгляде укор и осуждение за то, что не хватило у него смелости взойти на борт уходящих в Европу фрегатов…