Правдивое комическое жизнеописание Франсиона - Сорель Шарль - Страница 75

75

Поблагодарив Ремона за куртуазность, Франсион принялся беседовать о Колине и сказал, что ставит его гораздо выше всех тех многочисленных личностей, которые пыжатся, почитая себя мудрецами, а на самом деле худшие безумцы, чем он.

— То, что обычно принимают за величайшую мудрость на свете, — продолжал Франсион, — есть не что иное, как глупость, заблуждение и отсутствие здравого смысла; я докажу это, когда понадобится. Даже мы, почитающие, что целесообразно использовали время, посвященное любви, пиршествам и маскарадам, бываем в конце концов обмануты и оказываемся безумцами. Нас будут мучить болезни, и дряхлость членов наступит прежде, чем нам стукнет пятьдесят лет.

— Оставим, прошу вас, эту тему, — заявил Ремон, — я не в настроении слушать проповеди; не знаю, в настроении ли вы их читать.

С этими словами он направился навстречу целой толпе достойных персон, прибывших из окрестных городов и селений и приглашенных им к обеденному столу; в том числе было и несколько красивых женщин поскромнее тех, которые уже прибыли раньше и теперь вышли в залу в полном туалете. Франсион спросил у этих дам, которая из них показала им свои полушария, и стал смотреть, не покраснеет ли какая-нибудь, дабы ее узнать; но не нашлось ни одной, которая оказалась бы стыдливее других, ни такой, которая бы ему ответила, ибо виновница кутерьмы попросила своих подруг ее не выдавать, так что загадка все еще продолжала оставаться для него неразгаданной.

Вскоре после того принялись убирать к обеду длинный стол, каковой быстро уставили столькими разнообразными яствами, словно собрали всех животных на земле, чтобы съесть их в один день. Как только гости заморили червячка, Ремон сказал им, что надлежит соблюдать законы, вывешенные над дверью, сиречь отогнать от себя всякий стыд и предаться такому распутству, какого еще мир не видал. Закрыли все оконные ставни и зажгли свечи, ибо при свете дня пирующие не получили бы такого удовольствия от этих развлечений. Всякий с бокалом в руке спел песенку и намолол такого вздора, что для его описания потребовался бы отдельный том. Женщины, откинув стыдливость, рассказывали самые смелые побасенки, какие подвернулись им на язык.

Один дворянин заявил по какому-то поводу, что хочет поведать наикомичнейшее приключение, и начал так:

— Был у нас на деревне священник, который с такой же охотой проводил время в обществе одной тамошней молодки, как и своего требника.

— Прошу вас, государь мой, не продолжать далее, — сказал Ремон, — не надо говорить об этих людях: когда они грешат, то дело епископа осуждать их, а не наше. Если вы будете злословить на их счет, то вас отлучат от церкви и включат в число тех современных вольнодумцев, на коих уже столько раз обрушивались. Не дерзайте возвращаться к этой теме.

Дворянин умолк, и все общество нашло запрещение затрагивать священников вполне резонным, поскольку о них уже столько говорено, что нельзя сказать больше, чем было сказано, а посему положили даже не думать об их существовании; к тому же найдется для порицания достаточно других сословий, от коих исходит современное распутство. При возникновении ересей всякий почитал себя вправе разглагольствовать о духовенстве: ни одна побасенка не казалась смешной, если в ней не говорилось о священнике. Эразм, Рабле, королева Наваррская, Маро и еще несколько других находили удовольствие в подобных насмешках, а до них занимались тем же некоторые итальянцы. Однако надобно признать, что все это не в силах совратить добрую душу со стези благочестия, и, хотя бы мы убедились в необычайной порочности духовных пастырей, это еще не доказывало бы неправоты нашей религии; ведь и Боккаччо, обладавший умом здравым и блестящим, обиняком оправдывает в одной своей новелле все прочие новеллы [183], повествующие о духовенстве, что, быть может, заметили лишь немногие. Так, он рассказывает про некоего еврея, который, насмотревшись в Риме на дурную жизнь священников и монахов, не преминул стать христианином, заявив, что, по-видимому, наша религия самая лучшая и что господь, должно быть, к ней особливо благоволит, раз она продолжает существовать и каждодневно укрепляться, несмотря на весь этот разврат. Ремон принимал во внимание все эти доводы, но, кроме того, указал на склонность слабых душ верить во всякие утверждения, не углубляясь в их суть, а также на то, что во избежание соблазна всегда лучше воздержаться от дурных отзывов о служителях культа. Я постоянно держался того же мнения, и всякий заметит, что я в сем повествовании ни в какой мере не задеваю священников. Исчерпав таким образом эту тему, общество перешло к другим.

Некий вельможа, сидевший подле Франсиона, сказал ему шепотом, указывая на Агату, которая поместилась на конце стола:

— Не знаете ли вы, государь мой, для чего Ремон пригласил эту старуху, которая походит на антикварный экспонат из кунсткамеры? Он хочет, чтоб мы предавались всем видам сластолюбия, и в то же время скорее отвращает нас от любви, нежели привлекает к ней, показывая нам это отвратительное тело, внушающее один только ужас. Конечно, тут присутствуют также наипрекраснейшие дамы, безусловно, способные доставить нам наслаждение в полной мере, но ему незачем было примешивать к ним эту Кумскую Сивиллу [184].

— Знайте же, — отвечал Франсион, — что наш приятель слишком умный человек, чтоб предпринимать что-либо бессмысленное; по его мнению, это зрелище должно приохотить нас ко всем земным радостям. Как вам, вероятно, известно, в стародавние времена египтяне клали на пиршественный стол человеческий скелет, дабы мысль о том, что они могут умереть завтра, побуждала их использовать жизнь сколь можно лучше. Этим зрелищем Ремон хочет деликатно предварить нас о том же, а равно и наших прекрасных дам, дабы они не обуздывали своих желаний, пока не достигнут возраста, влекущего за собой одни только невзгоды.

— Не знаю, какой именно скелет показывает нам здесь Ремон, — возразил вельможа, — но, как вы видите, она ест и пьет за четверых живых. Если прочие мертвецы обладают такой же прожорливостью, то Плутону [185] трудненько их прокормить.

— Вот почему, — сказал Франсион, — многие люди очень не хотят умирать: они боятся отправиться в обитель, где царит голод.

За столом говорили еще и о разных других вещах, а когда все встали, то Франсион, коему все еще не удалось побеседовать с Лоретой, постарался к ней подойти и поведать ей о том, как он, к превеликой своей досаде, был вынужден упустить благоприятный случай, который она ему предоставила. Дабы отклонить его от расспросов о причинах, воспрепятствовавших осуществлению их намерений, Лорета переменила разговор, обещав вознаградить Франсиона за потерянное время и за пережитые им превратности Фортуны, чем он остался весьма доволен.

Тут Ремон, прервав их беседу, отвел его в сторону и спросил, ощущает ли он величайшее блаженство от присутствия возлюбленной.

— Не стану ничего скрывать от вас, — отвечал Франсион, — я испытываю больше желаний, чем есть песчинок на дне морском; вот почему я очень боюсь, что у меня никогда не будет покоя. Я крепко люблю Лорету и страстно жажду насладиться ею, но в такой же мере меня прельщает множество других женщин, коих я обожаю не меньше ее. Прекрасная Диана, безупречная Флора, привлекательная Белиза, милая Жантина, несравненная Марфиза и много-много других постоянно всплывают в моем воображении со всеми чарами, им присущими, а быть может, вовсе и не присущими.

— Если б, однако, вас заперли в одной горнице со всеми этими дамами, — сказал Ремон, — то, может статься, вы смогли бы удовольствовать всего-навсего одну из них.

— Согласен с вами, — отвечал Франсион, — однако мне хотелось бы насладиться ими по очереди, сегодня одной, завтра другой. Но, буде они не удовлетворятся моими усилиями, то пусть поищут, если угодно, кого-нибудь другого, кто утолит их аппетит.

вернуться

[183] «Декамерон», день первый, новелла вторая.

вернуться

[184] Кумская Сивилла получила от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания и долголетие, но, забыв испросить у него вечную молодость, превратилась со временем в древнюю старуху.

вернуться

[185]Плутон — в греч. миф. владыка царства мертвых Аида.