Урок - Богат Евгений Михайлович - Страница 43

43

С «исповедью» Виктории я познакомился раньше, чем с нею самой, но у матери ее, Людвиги Генриховны, я к тому времени уже побывал. Тяжким было это посещение… В запущенной, обкуренной комнате с большим тазом посредине лежала больная женщина, у стола понуро сидел ее муж. Она жаловалась на сильную боль в области почек, рассказывая о дочери, то и дело стонала, старалась лечь поудобнее, чтобы меньше страдать, и видеть это было мучительно. Когда-то она действительно была статисткой балета, потом работала в костюмерной, теперь, судя по больничному листу, лежавшему на столе, стала маляром ремонтной базы. Меня это не особенно удивляло: я ведь уже успел побывать в театре, где мне и рассказали, что от нее часто попахивало вином…

В вечер моего посещения и мать Виктории, и отец ее, столяр, сейчас на пенсии, человек, чьи большие руки мастерового вызывали невольное уважение, а угрюмо-беспокойное лицо — жалость, были абсолютно трезвы. Но сам вид, сама атмосфера комнаты — от разбросанных там и сям окурков до странных отношений двух старых людей (малейшая попытка с его стороны что-то рассказать вызывала у нее жест, повелевающий умолкнуть), от каких-то пожухлых театральных фотографий на обшарпанных стенах до угасающего артистизма в жестах и речи бывшей балерины — повествовали о том, чем было в этой жизни вино и чем могла бы стать без него жизнь.

Мне рассказывали о Виктории, о том роковом дне, когда Людвига Генриховна, почувствовав, что навсегда теряет дочь, замкнула дом, встала на пороге, решительно заявила, что не пустит ее больше к ним, и та выпрыгнула и окно с высокого второго этажа и лежала на мостовой с разбитыми ногами — ее девочка, которой лучшие педагоги училища обещали замечательную будущность в балете…

«В те годы у меня с матерью были самые хорошие, замечательные отношения. Когда мы с мамой поздно возвращались из театра и я была уставшей, все мускулы болели, ноги гудели от напряжения, я понимала, что позади хороший день. А иногда, засыпая, я думала, что этого дня уже пс вернуть и я могла бы успеть больше, если бы постаралась. У меня была подружка Лариса Лепнева. Теперь она солистка нашего театра, лауреат международного конкурса. Мы до изнеможения занимались с ней в тренировочном зале. Вокруг меня были хорошие, чистые люди. Но понять этого я тогда не умела…

И вот мне исполнилось 17 лет. Я была счастлива. В то время я училась у педагога Татьяны Евстигнеевой. Она была не только первоклассной учительницей, но и чудесным человеком. Она умела понять любой характер. Ко мне она относилась как к родной дочери. Когда у меня бывали переэкзаменовки по общеобразовательным дисциплинам, она обходила учителей и договаривалась с ними, чтобы они снизили требования ввиду моего таланта. Вот и наступило роковое лето 1969 года…»

И с педагогом хореографического училища Татьяной Евстигнеевой я тоже познакомился раньше, чем с «исповедью» Виктории. В первую минуту я и не подумал, что передо мною педагог. Поднимаясь по лестнице, увидел высокую женщину, тщательно вытирающую стену после побелки, осведомился у нее, где найти мне Евстигнееву, и услышал в ответ:

— А я и есть Евстигнеева. Пусть вас не смущает, что занята работой, не имеющей отношения к балету. Мы только что вернулись из заграничной поездки. Дети устали, отдыхают… Ну что вы! И я, конечно, устала, но поймите, хочется побаловать их. Через несколько дней начнутся занятия, пусть все блестит вокруг. Вот мы и работаем, даже директриса… Что вы! Они не умеют… Дай бог, чтобы танцевали хорошо… Почему я умею? Ну, моему поколению жизнь давала хорошие уроки… Вас интересует судьба Виктории Тылевич? Ну что же! Обидно, обидно… Столько вложено в нее! Подробности? С первого класса она была круглой двоечницей по математике, русскому языку, а потом и по истории, химии, физике. Но прыжок у нее был виртуозный! И я кланялась, кланялась педагогам по общеобразовательным дисциплинам. Я мечтала, чтобы она вышла из школы настоящей балериной. Вот мы сегодня гордимся Лепневой, а она была подругой Виктории… События развивались с какой-то загадочной быстротой, как в кино. Началось это, кажется, летом 1969 года, когда мать ее уехала на две недели в дом отдыха. Виктория неожиданно появилась в училище одетая с иголочки, во все заграничное, архимодное, у нее уже были распущены волосы… Да! Если вернутся к ее учению, то надо отметить эту странность: Виктория была равнодушна к музыке, даже не любила ее.

Беседуя со мной, Евстигнеева все время косилась на стену, чувствовалось, что ее томит незавершенность дела. Уходя, я обернулся — она опять с тихим, истовым упорством сосредоточилась на побелке, углубилась в работу.

«…Я, как всегда, должна была летом заниматься. Мы отдыхали на даче, мать куда-то уехала. Кто-то меня позвал на танцы. Я в жизни только второй раз оказалась на танцах. Играла музыка. Нет, не такая, как в театре.

Мальчики и девочки, одетые по последней моде, даже как-то чересчур выглядели. Выступал вокально-инструментальный ансамбль, который называл себя немного странно — „Собор“. Я обратила внимание на одного молодого человека. Он играл на ударных инструментах. Волосы его падали на плечи. Когда он наклонялся над барабаном, они закрывали его лицо. И он тоже заметил меня и познакомился со мной в тот же вечер. Это был Эдмунд. Он, как говорят, был лучшим ударником нашей республики, а может быть, и Советского Союза. Он был окружен поклонением. Я раньше никогда не увлекалась джазом, а тут на меня нашло какое-то наваждение. 1 сентября я не пошла в школу…»

* * *

«…Вещи похищены у учениц: Ветровой Натальи — замшевые сапоги, большой мохеровый шарф, шерстяная кофта, комбинация, эластичный пояс, чулки эластичные, три балетных трико, позолоченные часы „Мечта“, кошелек с деньгами — итого на 226 рублей; у Хлебниковой Галины похищены часы „Заря“, кошелек с пятью рублями денег — итого на 39 рублей 58 копеек; у Бутузовой Веры похищена кофта, джемпер, часы, четыре белых трико…»

(Из обвинительного заключения)

«…Ограбление хореографического училища было ее первым падением».

(Из выступления государственного обвинителя)

«Кажется, Достоевский говорил: цинизм утишает боль; так и тут: она устроила это ограбление потому, что изболелась от тоски по тому миру, который был для нее потерян…»

(Из выступления адвоката)

«…Похитила у матери брильянт и отдала его за бесценок случайному покупателю».

(Из материалов дела)

2

Я не помню, где говорил Достоевский о цинизме, утишающем боль, но помню отлично его мысль о том, что человеку в заключении, «за высокой оградой», жизнь на воле кажется «какой-то несбыточной сказкой»; это видение он переносит в воспоминаниях — и на себя. Поэтому я не винил Викторию Тылевич, читая ее «исповедь», в осознанном желании о чем-то умолчать и что-то романтизировать. Я понимал: она искренне видит отсюда собственную жизнь такой. Она писала о девочке, замирающей в восхищении от запаха сцены, и, возможно, в том и был высший смысл «исповеди», чтобы она эту девочку ощутила в себе как живую, перенесла лучшее, что было в минувшем, в сегодняшний и даже завтрашний день. Я понимал ее «исповедь» как неосознанную борьбу за себя завтрашнюю и подивился житейской мудрости Марины Владимировны, заставившей Викторию это написать.

Но у меня-то, читавшего исписанные каким-то ученическим, несмелым почерком листки, было иное восприятие этой жизни: «за несбыточной сказкой» громоздилась реальность, стереоскопически показывая мне смену событий во времени. И это напоминало причуды кино, когда одновременно видишь на экране разные моменты чьей-то жизни, разные возрасты и состояния ее.

Один «момент» меня особенно волновал, не уходил из поля зрения, оставался в нем устойчиво при мелькании остальных: дикая до загадочности сцена в парке в тот ноябрьский вечер — сцена, ради разгадки которой я углубился в судебное дело № 52426.