Южный Урал, № 1 - Головин Анатолий Дмитриевич - Страница 66

Удивлённо смотрит бабушка.

— Заявление? Всё будет сделано? Как же это так? По-щучьему веленью, что ли?

…Нерешительно открывает калитку бабушка Ганибесова, нерешительно останавливается у крыльца, нерешительно мнёт в руках сложенную вчетверо бумажку.

— Что тут у тебя? Рассказывай, читать-то я не умею, а внучек сейчас дома нет, — говорит Александра Петровна, чуть строго и внимательно поглядывая через очки на Ганибесову.

Волнуясь, рассказывает женщина о своих сыновьях, о своих нуждах, о своей просьбе.

— Ну, что ж, иди домой, не горюй. Всё будет сделано.

Не веря ещё в правдивость этого обещания, но уже радостно взволнованная уходит бабушка Ганибесова домой. А на другой день она слышит в сенцах чьи-то незнакомые голоса: «Здесь живёт Ганибесова?» и торопливо открывают дверь.

— Мы к вам от тимуровской команды бабушки Рычковой, — сдвигая фуражку на затылок, рапортует вихрастый Егор. — Где ваши дрова?

До слёз волнуется Ганибесова от благодарности к этим мальчуганам.

Размеренно, однообразно шаркает пила. Потом звенят топоры, трещит дерево. Растёт горка аккуратно распиленных и расколотых дров.

— Егорушка, Вася, кипяток готов и картошка сварилась. Идите, передохните малость, да и поесть пора, — ласково кличет старушка.

— Сейчас, сейчас, бабушка, — разом отвечают ребята и весело угощают друг друга лёгкими тумаками, разминая затекшие руки.

— Ну, как дела? — останавливается у крыльца соседка.

— Спасибо, тебе, голубушка, надоумила меня к тимуровцам обратиться. Помогли ребята мне, крепко помогли. Посмотри-ка на дрова, — отвечает Ганибесова, и её лицо, обрамлённое белым платком, заливается радостным румянцем.

— Хорошая поленница! — восклицает соседка. — Молодцы, ребята!

— А здесь-то здесь-то посмотри, — торопится бабушка и ведёт гостью в комнату. Она поднимает крышку подполья и с гордостью говорит.

— Вот и подпол теперь у меня есть. Будет куда картошку ссыпать на зиму.

— Выходит и впрямь по-щучьему веленью всё сделалось, — смеётся соседка.

— Не по-щучьему, а по веленью бабушки Рычковой. Знали бы сыночки, как обо мне позаботились ребята! — уже серьёзно отвечает бабушка Ганибесова.

Акпанову Макану 90 лет, а жене его — 80. Годы да болезни согнули их плечи, сгорбили стан, выжгли зоркость молодую в глазах, силу в руках. Трудно им, ох как трудно! Даже воды привести не под силу.

— Здравствуйте, дедушка, здравствуйте, бабушка, — звенит у двери весёлый ребячий голос.

— Аман, доченька, — шамкает беззубым ртом в ответ Макан. — С чем пришла к нам?

— Да, я вот вижу у вас пол грязный, так забежала вымыть.

Недоверчиво смотрит Макан слезящимися глазами.

— Откуда ты взялась девочка? Как зовут?

Откидывая чёрные волосы, нависшие над глазами, смеётся девочка.

— Не бойтесь, Назифа я — пионерка, из команды бабушки Рычковой. Слыхали, может? Пришла помогать вам по хозяйству.

— Из команды бабушки Рычковой? Слыхали, как не слыхать. Добро пожаловать, Назифа.

К вечеру проворные Назифины руки успели вымыть полы, наносить воды в кадку и даже принести хворосту из ближнего леска.

— Рахмет, Назифа. Дай аллах, чтобы твою старость так же уважили, как ты уважила нашу, — говорит на прощанье Макан.

— Я ещё к вам приду, обязательно, — смеётся Назифа. — До свиданья.

На миг она появляется в оранжевом от заката четырёхугольнике двери и исчезает весёлая, довольная проделанной работой.

«Эх, достать бы чёрных ниток для вышивания! Вышила бы я себе украинскую кофточку такую же, как у бабы Шуры. Вот хорошо бы!» — думает Валя, перешагивая через лужицы.

Вдруг думы её прервал громкий детский плач за окном. Девочка остановилась и заглянула в окно. На полу, захлебываясь плачем, красный от напряжения, со светлыми дорожками от слёз на чумазом лице, сидел малыш.

«Кто здесь живёт? — силилась вспомнить Валя. И, наконец, вспомнила: — красноармейка Жилаева… Ну-да, она, и мальчик, верно, её. Ишь уплакался, бедный». Больше ни о чём не раздумывая, девочка решительно обогнула угол дома и шагнула в сени. В кухне у корыта стояла пожилая женщина.

— Ох, ты, господи, наказанье какое. Постирать не даст ни минутки. Обожди, Вова, обожди, мама скоро придёт, — крикнула она малышу и устало выпрямилась, смахивая с рук мыльную пену.

— Отирайте, бабушка, я сейчас с ним поиграю. Он плакать не будет, — улыбнулась ей Валя. Та удивлённо взглянула в лицо нежданной помощнице.

— Ну, что ж, поиграй, если охота, а я тем временем постираю.

Маленький Вова, привлечённый звуками незнакомого голоса, перестал плакать. Он в последний раз размазал по лицу слёзы и чёрными глазёнками уставился на девочку.

— Идёт коза рогатая, рогатая, бородатая, — приговаривала Валя, складывая пальцы рожками и шутливо бодая мальчика. Через несколько мгновений Вова уже весело хохотал, ёжась от щекотки.

— А теперь пойдём умываться!

Валя бойко подхватила Вову на руки. Малыш даже не успел снова заплакать, как она уже вымыла его.

Когда Вовина мама, усталая после рабочего дня, вернулась домой, она застала сынишку в постели. Сытый и чистенький он крепко спал, раскинув ручонки и ровно посапывая носом. А за окном ветер трепал и рвал с верёвки чистое, выстиранное бельё.

— Ну, как, Катерина, есть письма с фронта, али нет?

Маленькая худенькая женщина с усталым выражением лица останавливается перед спрашивающим.

— Давно не было. Раненый он. Не знаю жив или нет.

— Плохо дело, — качает головой рабочий и запахивает полу загрубевшей от шахтовой глины спецовки, стараясь укрыться от морозного февральского ветра. — Трудно тебе с ребятами. Сколько их у тебя? Пятеро?

— Шесть человек. Трудно, Семёныч, трудно.

Вот избушка, вся утонувшая в снегу. Темнота сеней. Несколько ступенек вниз. Тёплый запах козьего молока. За дверью тоненькие голоса трёхлетней Тамары и шестилетней Марии.

В полусумраке комнаты, с длинной во всю стену деревянной скамьи, навстречу Катерине, поднялись две незнакомые девочки. На груди жарко краснели пионерские галстуки.

— Вот, тётя, мы вам принесли подарок от тимуровской команды бабушки Рычковой.

Катерина, не веря собственным глазам, медленным взглядом обводила подарки. На сером, помятом листе обёрточной бумаги лежала синяя шведка, куски мыла, спички, из газетного пакетика на стол золотым ручейком вытекало пшено.

— Рита, а талон на овощи забыла? — спросила одна из девочек.

— Нет, не забыла. Вот и талон, — ответила Рита и протянула ошеломлённой женщине маленький, белый талончик.

Вечером вся семья была в сборе. Каждый из ребят хотел обязательно пощупать, погладить синюю шведку. Долго обсуждали: кому сшить штанишки, кому юбочку. Потом все ели кашу, крутую пшонную кашу, запивали козьим молоком и говорили о тимуровцах, об отце, который лежит сейчас в госпитале, о том, когда кончится война и у них будет вдоволь пшонной и манной и всякой-всякой каши.

После неожиданно прервавшейся перестрелки странно слышать мирные шорохи зелёных трав. Старший сержант Луканин прилёг на тёплую землю и закурил. Из травы испуганно выпрыгнул кузнечик. Посидел на рукаве гимнастёрки и также испуганно прыгнул прочь. Глядя на него, сержант улыбнулся: ему вспомнилась дочка Рита. Вспомнилось, как она впервые увидела кузнечика и смотрела на него затаив дыхание, а потом, когда он, весело шаркнув на прощанье ножками о крылышки, исчез, долго искала его в перепутанных зарослях душистых луговых трав. Это было давно. Тогда она была маленькая и смешная. А теперь большая, верно, стала. Год как расстались. Хоть бы одним глазком взглянуть!

— Товарищ старший сержант, почту доставили. Вам письмо есть, — раздался чей-то возглас.

Сержант очнулся от раздумья. Бойцы выжидающе взглянули на него, когда он взял в руки белый конверт с чётко написанным круглым детским почерком адресом.