Москва, 41 - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 53

В милиции отказались принимать телефонное заявление об ограблении квартиры, в которой никто не живет. Требовали письменного.

Все это рассказывал полковник Микофин Федору Ксенофонтовичу, приехав в Архангельское в конце второго дня, когда ему позвонил комиссар госпиталя. Друзья, казалось, не узнавали друг друга, столь разительно изменились они после того, как расстались в самый канун войны. А изменились они, может, не столько лицами своими, сколько тем, что как-то по-особому смотрели друг на друга и по-иному взвешивали услышанное друг от друга. Впрочем, Семен Микофин заметно изменился и внешне: лицо его запало, истончилось, прежде яркий белок глаз стал желтоватым и мутным, отчего взгляд казался больным или выражал крайнюю измотанность. Да и Чумаков будто усох, а исхудавшее лицо с марлевой наклейкой на левой скуле стало выглядеть моложе.

– Ну а в почтовый ящик забыл посмотреть? – спросил Чумаков о том, что его больше всего беспокоило.

– Пустой ящик… – ответил Микофин и продолжал рассказ. В квартирном чулане он разыскал сундучок с инструментами и всякими железячками. Нашел там большой навесной замок со связкой ключей, забил в дверь и в косяк по узкой скобе и закрыл квартиру на замок. – Два ключа отдал соседям, а тебе вот третий. – И положил кургузый ключ на тумбочку, где уже лежала и тетрадь в сафьяновом переплете. – А на дверях мелом написал: «Замок не взламывать, квартира уже ограблена». Для твоих же, если вернутся, тоже надпись: о том, где ты сейчас пребываешь.

– Спасибо, Семен Филонович. – Чумаков, окинув друга благодарным взглядом, взял с тумбочки тетрадь. – И за этот свод мудростей спасибо. Здесь – душа нашего незабвенного Нила Игнатьевича, его видение мира и понимание законов жизни.

Наугад открыв тетрадь, Федор Ксенофонтович прочитал, растягивая слова:

– «Наиболее богато то государство, которое менее других расходуется на свои институты управления…»

– Если это истина, то мы должны быть самыми богатыми, – с откровенной горечью сказал Микофин.

– Ты что имеешь в виду?! – удивился Чумаков этой горечи.

– Наш государственный аппарат трудится сейчас почти круглосуточно. Наркомы ночуют в своих кабинетах. Я уже не говорю о генштабистах – они на казарменном положении… У меня, например, с начала войны прибавилось работы раз в десять, надо бы соответственно увеличить число сотрудников отдела… ан нет! Справляйтесь. И так везде.

– Что же ты предлагаешь?

– Ничего не предлагаю. Но мы ведь не железные.

– А многие бы, кто воюет, были бы счастливы поменяться с тобой местами. Например, Рукатов.

Микофин уловил в словах Федора Ксенофонтовича открытый упрек себе, хотел обидеться, но упоминание о Рукатове отвлекло его.

– Видел там Рукатова?.. Ну как он?

– Никак… Скорпионит, как и раньше.

– Что это значит?

– Не будем на ночь глядя говорить о плохом человеке. Ты лучше объясни мне: почему Ольга и Ирина поехали на окопные работы? Ты же говоришь – в госпиталь намеревались.

– Сам не пойму. Ведь копальщицы из них аховые.

– Конечно, – согласился Чумаков, вздохнув. – Сроду лопат в руках не держали.

– Может, от отчаяния? Ты ведь в курсе? – Микофин вопросительно и тревожно посмотрел на друга. – В Москве кто-то пустил слух, что ты попал к немцам в плен.

– Вот это да-а!.. – со стоном произнес Федор Ксенофонтович. – Какая же сволочь могла решиться на такую страшную ложь?!

– Рукатов говорил, что кто-то из командиров или генералов, вышедших из окружения, видел, как ты сдавался.

– Сдавался даже?! Сам?! – В ярости Федор Ксенофонтович рванулся с постели и тут же, подкошенный болью в ранах, упал на подушку. – Сдавался?!

– Успокойся, Федор… Все уже знают, что это подлый навет или чудовищное недоразумение. Известно, что ты воевал как надо… Успокойся. – Микофин погладил его руку, вымученно улыбнулся и виновато посмотрел на ручные часы. А потом вдруг спохватился и взялся за свой раздутый портфель, стоявший на полу у тумбочки: – Да, я и забыл! Склеротик несчастный!.. Надо же вспрыснуть нашу встречу! – Он достал из портфеля и поставил на тумбочку бутылку коньяку. Затем стал выкладывать закуски: несколько плиток шоколада, бутерброды с ветчиной, пакеты с яблоками, печеньем и грецкими орехами. – Понимаешь, взял, что было у нас в буфете.

– Давно не пил, – тускло сказал Федор Ксенофонтович, беря стакан, наполовину наполненный коньяком. Потом, возвысив голос, обратился к соседу по палате: – Полковник Бочкин, выпить хочешь?!

Бочкин не откликнулся…

Когда Микофин распрощался и покинул палату, Федор Ксенофонтович почувствовал, что ему тяжело дышать, не хочется жить, ощущать себя и давать волю мыслям. Такая смертная тоска навалилась на него, что впору по-волчьи завыть… Он представил себе Ольгу и Ирину в момент, когда они услышали весть о том, что он якобы сдался немцам в плен… Какую же страшную муку испытали эти самые близкие ему на свете и дорогие люди! Какую бездну душевных страданий, шторм мыслей и сомнений! Конечно же, Ольга ни за что не могла поверить такому вздору, что сам сдался… А если убедили ее подло-притворные доброхоты?.. Тот же Рукатов?.. Но зачем? Что он, Федор Чумаков, кому плохого сделал?.. Может, какое-то трагическое недоразумение?.. А если вдруг поверила Ольга, значит, прокляла его, разлюбила, раскрепостилась от его любви. При ее же красоте и при загадочной привлекательности ее упрямого характера недолго останется она без чьего-то мужского внимания… Нет-нет, это все противоестественно… Тогда ни во что святое нельзя верить… Даже одна мысль, что Ольга и Ирина испытывают муки, не зная правды о его судьбе, чудовищно давила на сердце, помрачала рассудок…

Но как же тогда понимать Иринину надпись на дверях квартиры? Когда она сделана? До лживой вести о его сдаче в плен или после нее?.. И откуда Ирина могла знать, что он может появиться в Москве? Ведь Федор Ксенофонтович и сам этого не предполагал… Как же разобраться в столь запутанном клубке обстоятельств, неясностей, сомнений, предчувствий, подозрений?.. И ищущая мысль, как за спасением, часто кидалась в прошлое.

Оно, прошлое, уже не существовало самостоятельно. Оно виделось сквозь сегодняшний день, сквозь его, Федора Ксенофонтовича, душевное смятение: многое из прошлого казалось маленьким до мизерности, будто смотрел на него в бинокль с обратной стороны…