Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич - Страница 10

Точка зрения авторов записки довольно быстро приобрела директивный характер. 28 ноября 1944 года бюро Татарского (Ж ВКП(б) приняло постановление о статье Н. Исанбета. Автора резко осуждали за «ошибку националистического характера» — «извращение истории татарского народа».

О том, какое значение придавалось в идеологических аппаратах Кремля золотоордынской теме, говорит и организованная по следам «антиордынских» постановлений сессия Отделения истории и философии АН СССР. Она была проведена в 1946 году совместно с Институтом языка, литературы и истории Казанского филиала АН СССР, существовавшим с 1939 года (до постановления ЦК 1944 года он именовался Татарским институтом языка, литературы и истории). Авторитетом высшего научного учреждения страны была подкреплена версия, согласно которой казанские татары являются прямыми потомками камских булгар, и отринуто представление об их золотоордынском происхождении{23}.

Идеологической машине большевизма не откажешь в точном выборе целей. История отношений Руси со Степью, монголо-татарского ига, соответственно, взаимоотношений Московии с возникшими после распада номадического образования Чингизидов тюркско-мусульманскими государствами на территориях от Волги до Крымского полуострова является не только достоянием историографии. Она весомо представлена в памяти поколений. Сплотка «русский-татарин» (инвариант: «русский, православный — восточный человек, мусульманин»), присутствующая в историческом сознании в виде невралгического узла, обслуживает процессы этнокультурной идентификации народов на всём срезе социума. От низов до интеллектуальных и политических элит. Легенда Золотой Орды в тюрко-татарской ментальности «отвечает» за идею «возрождения» культуры, языка, политической жизни, государственности, наконец. В восточно-славянских культурных архетипах ордынец, ассоциируемый в Новое время с понятием «татарин», остался смутным воспоминанием о враге, басурманине, посягающем на этнокультурные основы и уклад жизни.

Антинациональная направленность была характерна и для знаменитых «дел», связанных с коллективными трудами «История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней» (редакторы А. Панкратова и М. Абдыкалыков) и «Очерки истории Башкирской АССР». ЦК КП Казахстана, отчитываясь перед Москвой за состояние идеологической работы в Казахской партийной организации, поспешил — в свете итогов известного совещания по проблемам исторической науки (май-июнь 1944 года) — осудить однобокость оценки присоединения Казахстана к России. Историки обвинялись в том, что они не учли исторической обстановки, сложившейся в Казахстане в момент его присоединения к России, и «не показали по-настоящему прогрессивное значение вхождения Казахстана в состав Российской империи». Не провели четкое разграничение между «подлинными национально-освободительными движениями казахского народа» и «разбойничьими набегами казахских султанов и феодалов»{24}.

Однако все старания казахских аппаратных работников упредить критику не помогли. Специальная проверочная комиссия из Москвы вынесла довольно жесткое заключение. В справке для Маленкова «Об ошибках и недостатках в идеологической работе в партийной организации Казахстана» члены комиссии не только повторили критические замечания казахских коллег, но и добавили к ним ещё изрядное количество других замечаний.

Между тем совещание историков 1944 года не придало легитимности каким-либо внятным характеристикам процессов территориальной экспансии Российской империи. Партийное руководство в лице Маленкова, Щербакова и Андреева не поддержало критику Тарле, Ефимова, Бушуева, Аджемяна в адрес Панкратовой, которая, по их разумению, потакала националистическим тенденциям (сочинители «истории Казахской ССР поставили под сомнение формулу о «наименьшем зле» применительно к факту завоевания царизмом Казахстана»). Однако и не дезавуировало взгляды этих историков, которые Панкратова расценивала как умаление классового подхода к истории, протаскивание под флагом патриотизма устарелых дореволюционных оценок. Хотя общий настрой идеологов секрета не составлял — в очередной раз акцентировалось внимание на великорусских державных приоритетах.

Явное предпочтение отдано великорусско-державному подходу в программных записках, которые в 1944–1945 гг. подготовили руководители идеологических и образовательных структур в связи с перспективами послевоенного развития страны. В.П. Потемкин, с 1940 года занимавший пост наркома просвещения РСФСР, направляет Жданову перечень основных проблем, заслуживающих постановки в «Большевике»:

«Использование наследия самобытной русской прогрессивной педагогики, внесшей значительный вклад в сокровищницу мировой педагогической мысли.

Борьба прогрессивной русской педагогической мысли с реакционными направлениями зарубежной, в частности, прусско-немецкой и фашистской педагогики.

Самобытность русской культуры и её мировое значение.

Русская культура и её вклад в сокровищницу мирового научного знания.

Общечеловеческое значение русского искусства»{25}.

Подобные программы для других областей знаний разработали и тогдашние идеологи «второго ряда» — Федосеев, Поспелов, Москалев, Городецкий, Толстов, Кузьмин, Хромов, Козлов, Кузьминов, Галактионов, Трайнин, Коштоянц, Максимов, Кошелев, Матюшкин. Среди всех этих записок некоторая «взвешенность» присутствовала лишь у П.Н. Федосеева, который в одном из пунктов своего материала отметил: «Коренной вопрос современной эпохи — вопрос о классовых и национальных отношениях в общественной жизни. До этого были следующие ошибки: 1) абстрактное понимание классовой борьбы, игнорирование национальных моментов в историческом развитии <…> 2) обособление национального вопроса как самодовлеющего начала в общественной жизни <…>. После войны значение национальных моментов возросло. Но и здесь есть свои ошибки — великодержавный шовинизм и местный национализм <…>»{26}.

Трудно сказать, какие разработки достигали стола Сталина. Формально он пока не замечает противоречивых тенденций в разыгрывании государственнической, русской «карты». Однако весной 1945-го года вождь даёт знать о новой стратегии в этнополитической сфере. Своё выступление на приёме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года он построит на восхвалении русского народа как «наиболее выдающейся нации изо всех наций, входящих в состав Советского Союза», как «руководящей силы в великом Советском Союзе». До сих пор такая характеристика прилагалась лишь к партии и рабочему классу, но никак не этносу.

Противопоставление русских другим народам страны преследовало определенную политическую цель. Сталин и его окружение пытались опереться на авторитет русского народа, выступать от его имени, сделав его как бы посредником в своих взаимоотношениях с другими национальностями. В русских как имперском этносе Сталин искал укоренённость своего режима. Но не только. У речи Сталина свои стилистика и словесно-символическое наполнение. Превозносятся некие былинные качества русского этноса — «ясный ум, стойкий характер и терпение». Для славословия в адрес этих мифических русских используются выражения, которым придаётся значение превосходной степени, гиперболизированные обороты. Речь звучит не столько в подобающей случаю политической тональности, сколько проговаривается в человеческом измерении. Она организована в виде «тоста за здоровье», что призвано придать ей особую доверительность. Русская культура потребления спиртного включает обострённый психологический момент раскаяния («пьяные слёзы»). Используется и этот активизирующий чувства всепрощения окружающих человека во хмелю приём: Сталин впервые признавал свои ошибки, а не сваливал их на других.