Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич - Страница 8

Усугубляло положение марксистских историков то обстоятельство, что, привыкшие оперативно откликаться на изменения политики партии, они в начале 1930-х восприняли содержавшееся в докладе Сталина на XVI съезде ВКП(б) указание на особую опасность «великодержавного шовинизма», его призывы с уважением относиться к национальным культурам и языкам в качестве признаков вновь формируемой партийной стратегии.

Прямую поддержку национальных историографии выражает поставленная Обществом историков-марксистов задача «создания истории народов СССР руками научно-исторических сил самих этих народов». Это был явный отход от наметившегося в конце 1920-х годов ужесточения идеологической позиции историков центра по отношению к историографиям союзных республик и автономий.

Соответственно усилились нападки на Ю.В. Готье, А.А. Кизеветтера, С.Ф. Платонова и других представителей русской академической историографии как носителей идей великодержавности в историческом познании. Особую активность проявлял С.А. Пионтковский, один из немногих профессионалов среди первых русских историков-марксистов (он окончил незадолго до революции историко-филологический факультет Казанского университета, был учеником известного провинциального историка Н.Н. Фирсова). За ним с 1928 года тянулся шлейф ревизиониста, подменившего ленинскую концепцию социалистической революции в России теорией «двух революций» в Октябре — буржуазной в деревне, захолустье и пролетарской в городских центрах{13}. Демонстрацией своей верности, как ему казалось, партийной интернационалистско-классовой стратегии он стремился загладить последствия критики в свой адрес. Оказалось — набирал «штрафные очки» по системе византийской идеологии сталинизма.

Зигзаг «партлинии» в национальном вопросе в начале 1930-х годов был обусловлен резким обострением в сфере культурно-национальных отношений, являвшихся системообразующим элементом аграр-но-традиционалистских укладов инонационального населения. Нажим на массы аграриев-общинников, предпринятый в ходе коллективизации — очередного шага к достижению «той степени развития, когда имеется возможность планировать всё и вся»{14}, — обернулся реакцией противодействия нерусских окраин страны. Социальную мелиорацию национальные меньшинства восприняли — причём с полным основанием — как угрозу своей этнической идентичности. Огосударствление аграрного сектора имело своими последствием и задачей маргинализацию и декультурацию инонационального населения. Наиболее серьёзные конфликтные ситуации сложились в Казахстане и Башкирии. Многие грузинские крестьяне бежали в горы. В Татарии и на мусульманском Востоке в целом отмечался подъём «султан-галиевщины».

Тезис XVI съезда о великодержавном уклоне находится в прямой связи с заявлениями о необходимости «решительно бороться с веяниями, тенденциями игнорирования или недооценки единоличного бедняцко-середняцкого хозяйства», содержавшимися в статье Сталина «Головокружение от успехов», постановлении ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении», других партийных материалах того времени.

Коллизии начала тридцатых не могли поколебать далеко идущие замыслы большевистского руководства, обретавшего державно-патриотическую стать.

С точки зрения общих целей, существенное значение имел курс на развал ленинистской историографии. Он стал осуществляться с конца 1920-х годов по испытанному сценарию «обострения классовой борьбы» активизации социоконфликтного потенциала тех сообществ и страт, которые становились объектом идейных воздействий или радикального реформаторства. Проработки отдельных специалистов или групп обществоведов в ходе организуемых идеологическими инстанциями «дискуссий», перечеркивание наработок историографии российских революций в ходе идейно-теоретического разоблачения теории «двух революций» («двуликого Януса») — преддверия и репетиции масштабной идеологической акции в связи со сталинским «Письмом 31-го года» — всё это совершалось не столько научным истеблишментом, сколько руками самих членов научного сообщества, рядовыми историками, зачастую с привлечением аспирантов и студентов. Социально-профессиональные позиции историков-марксистов были весьма уязвимы. Вместо корпоративной солидарности они демонстрировали готовность к групповым схваткам внутри сообщества «по зову партии».

Своеобразная реставрация подходов русской академической науки, а вернее, одиозного историографического официоза Империи, маргинальных в историописании рубежа XIX–XX веков политически заострённых интерпретаций российского исторического процесса в духе национальной правой во второй половине 1930-х годов сопровождалась безудержным развенчанием «школы Покровского», а подкреплялась физическим устранением подавляющего большинства историков-марксистов «первых призывов».

В ходе обсуждения известного доклада А.В. Шестакова в Институте красной профессуры «Методы и приёмы вредительской работы на историческом фронте» 31 октября 1937 года М.В. Нечкина упрекала «школу Покровского» в отсутствии «чувства Родины». В обличительном запале она договорилась до того, что «теория Покровского белофинская», согласно которой «в жилах русского народа течет финская кровь». В процессе просмотра стенограммы этот пассаж был вычеркнут{15}. Финская тема в 1930-е годы звучала на разные лады в идеологических упражнениях, отражая одно из направлений внешнеполитических устремлений советского правительства. Руководство Марийской автономии сочло за благо отмежеваться от нежелательного и опасного родства языка мари («восточных финнов») с языком основного населения Финляндии. На областной партконференции в 1934 году Марийский обком ВКП(б) обнародовал своё заключение-предупреждение: «Как преподаётся в пединституте история мари, марийского языка? Увязывается вопрос марийского языка с другими, говорится о родственной связи мари с финнами, венграми и т. д., и т. п. Мы не можем допустить, чтобы кафедры высшей школы превратились в кафедры пропаганды буржуазных мнений или людей, которые отражают линию контрреволюционных интеллигентов». В соответствии с этой установкой было сфабриковано дело «федералистов», которые стремятся к созданию «Федерации финно-угорских племён под протекторатом Финляндии», или «Великой Финляндии»{16}.

Те из учеников и коллег Покровского, которым дозволили остаться в обновленной историографии, расписались в своей полной лояльности, приняв участие в двух сборниках статей, изданных в 1939 и 1940 годах. Эти издания знаменовали отлучение Покровского от историографии советской державы. Сами их названия говорили об окончательном «приговоре» по «делу» некогда всесильного историографа — «Против исторической концепции М.Н. Покровского» и «Против антимарксистской концепции М.Н. Покровского». Оснащение фамилии Покровского его инициалами в заглавиях сборников («врагам народа» имена и отчества при упоминании их фамилий не полагались) всё же проводило незримую черту между «бандой фашистских прихвостней» — имиджем «старой гвардии» большевизма второй половины 1930-х годов — и Покровским, которому суждено было умереть в своей постели. Этот политиканский штрих потребен был, верно, для негласного обоснования того, что некоторые из близких Покровскому людей продолжали служить советскому государству. И того, что прах Покровского упокоен в Кремлёвской стене.

Обновлённая историческая концептуалистика предполагала иное структурирование поля исторических изысканий, изменение иерархии проблем исследования. Ключевое значение приобретала агиография наиболее значимых фигур русского автократизма. Особенно много внимания стало уделяться в исторической науке и художественной литературе отображению времени Петра I. Образ титана, преобразователя, с помощью «дубинки-погонялки» боровшегося за преодоление отсталости России, поддерживался сталинским руководством. И главное — проецировался на фигуру Сталина, всё более возносившуюся над простыми смертными. С середины 1930-х годов историографию поразил очередной для русской исторической мысли, но небывалый по размаху «приступ историографического кошмара»{17} — апологетики Ивана IV. Приступ, отразивший личные симпатии Сталина к этому историческому персонажу[3].