Лето летающих - Москвин Николай Яковлевич - Страница 1

Москвин Николай

Лето летающих

Жене и другу

Т. Н. К в а н и н о й

Мы летели в открытом самолёте. Перед собой, за прозрачным козырьком, я видел покатые плечи Константина Ивановича, его сильную, упрямую шею и круглый затылок, обтянутый жёлтой кожей авиационного шлема.

Ветер рвал. Достаточно было вынести за козырёк пол-ладони и дать мышцам свободу, как ветер, почти твёрдый на ощупь, отбрасывал назад всю руку. Он воевал и с козырьками — передним и задним, — которые защищали наши головы. Ветер бил по ним, как бы стараясь срубить, сгладить — как топор сглаживает сучки — все неровности на фюзеляже.

Мы шли над окраиной города, держась самого лучшего положения солнца в хвост самолёта. Внизу уже вытянулись вечерние тени, и одна улица, с поперечными тенями от деревьев, была как бы уложена тёмными шпалами.

И вот вдруг что-то замигало, заблистало под нами. Глаз сразу определил положение этого мигающего: не на земле, а между нами и землёй в воздухе.

Я вгляделся: оранжевый прямоугольник с перекрещенными белыми диагоналями и жёлтый, весело виляющий мочальный хвост…

Всё было знакомо до мелочей — до язычка трещотки на верхнем наголовнике, до тонкой мочалки на самом кончике хвоста. Всё, кроме точки зрения: никогда в детстве, да и потом, я не видел л е т я щ е г о бумажного змея сверху, п о д  с о б о й…

Константин Иванович положил машину на вираж, и мы, снизясь, сделали круг вокруг этого оранжевого, с весёлым хвостиком живчика. Тут я увидал нитку, идущую от змея к земле, невидимую, если бы не солнце, которое и паутинку выделяет. Но дальше, ниже, нитка терялась, и я только мысленно мог представить среди этих крошечных домов мальчишку, наверно обеспокоенного близким соседством самолёта: не чиркнул бы крылом или винтом по нитке…

Когда мы сели на аэродроме и можно было говорить, я сказал Константину о том, что его вираж вокруг бумажного летуна выглядел как «круг почёта».

— Ну да! — тотчас отозвался он. — Вот именно! Ведь с этого у меня и началось. Помнишь нашу Николо-Завальскую?

1. ЗМЕЕВИКИ И ГОЛУБЯТНИКИ

Николо-Завальская улица была в Т-е, в городе нашего с Костей детства. Когда-то, в древние времена, тут проходил оборонный вал, позже в конце улицы построили церковь Николаю-угоднику — так и получилось: «Николо-Завальская». На этой улице мы жили и пускали бумажных змеев. Наши дворы были рядом. Через три двора от нас жили Лукьяновы — те гоняли голубей.

И на каждой улице, во всём городе так: тут гнездились змеевики, там голубятники. Это было до революции, мы были ещё мальчишками и потому никуда, кроме как на дачи или в недалёкие школьные экскурсии, не ездили и не видали других городов, — может быть, там ребята занимались чем-нибудь другим. Но у нас в Т-е только или змеи или голуби.

Это можно было сказать, ещё не въезжая в город.

…С юга или севера, с юго-востока или северо-запада подходил вечером поезд к Т-е, но уже издали открывалась дорогая сердцу картина. Прежде всего появлялась колокольня церкви «Всех святых». Мало того, что она была высока, она ещё стояла на горе и потому первой показывалась и последней пропадала из глаз.

Сначала, кроме колокольни, ничего не было видно. Но вот поезд ближе и ближе… И вдруг в чистом вечернем воздухе, освещённые закатным солнцем, показывались сотни бумажных змеев — белых, красных, синих, зелёных, жёлтых, — стоящих над городом. Одни — ниже, другие — выше; одни только запускаются и, набирая высоту, то виляют хвостом, то как бы садятся на него; другие, попав под струю ветра, уже расправились, напряглись, натянули нитку и сейчас ходко выбирают её — только отпускай… А третьи змеи уже распущены на всю катушку и от высоты кажутся маленькими, недвижными, отрешёнными от земли, уже как бы переселившимися насовсем туда, на небо… И трудно поверить, что где-то, на каком-то пыльном дворике или улице, стоит курносый хозяин, который может, если пожелает, тотчас же смотать нитку и вернуть этого переселенца на небо обратно под кровать.

Это «пускают». Но тут же и «гоняют». В том же чистом вечернем воздухе, освещённые тем же закатным солнцем, кружат голуби — кольцами, кольцами, словно оставляя в небе незримые венки. То стайка-кольцо, видимая с ребра и потому затенённая, кажется синей; то, развернувшись, встав на ребро, показывая белые грудки и белые нежные подкрылья голубей, стайка-венок вдруг вспыхивает розовым, закатным цветом…

Змеевики и голубятники жили между собою удивительно мирно, покойно, ибо друг друга не понимали. Одни не понимали, что интересного в подёргивании нитки, на конце которой что-то болтается; другие — что интересного в круговерчении птиц, когда сам стоишь без дела.

Но между собой и у змеевиков и у голубятников шла тайная и явная борьба. Даже у нас с Костей однажды из-за змея ссора была. Однако и змей же — к тому же ещё и чужой — помирил нас. Но об этом ещё будет время рассказать…

2. ГРАФИН СТАКАНЫЧ

Научил нас клеить змеев столяр-краснодеревщик Ефим Степанович.

Проходя мимо приземистого трактира Лукьянова, что был на углу Николо-Завальской и Воронежской улиц, мы часто видели в открытом окне Ефима Степановича, которому старик Лукьянов что-то наливал в стакан из мутного толстого графина. Столяр стоял перед прилавком в почтительной позе — несколько в отдалении, держа руки по швам, наклоня голову, — и ласково, неотрывно смотрел и на благодатный толстый графин, и на жидкость, льющуюся из него в гранёный стаканчик…

Это случалось нам видеть довольно часто, и как-то само собой Ефим Степанович был переименован в «Графин Стаканыч».

После захода к Лукьянову столяр начинал кружить по близлежащим улицам и переулкам, ища собеседников. В его состоянии простительно, конечно, было остановить любого и начать говорить с ним, но он выбирал только людей, без дела стоящих у ворот или сидящих у калиток.

Но и остановившись около них и сказав неизменное и обязательное «извиняюсь», Графин Стаканыч вступал в беседу лишь тогда, когда видел в улыбке, в слове расположение к себе. В таком случае, достойно поклонившись, он прислонялся к чему-нибудь устойчивому, прочному и с независимым видом начинал разговор, присвистывая на приставленных «с»:

— Извольте-с видеть-с, история эта тонкая, деликатная, так сказать-с, пунктирная…

Он знал много историй, но не все они были тогда нам понятны, интересны. Однако ту историю, которая познакомила нас с Графином Стаканычем, мы с Костей, конечно, запомнили.

Однажды в середине весны, когда Николо-Завальская уже подсыхала и наши бумажные кораблики, не успевшие уплыть с большой водой, сидели на мели, а на самих мелях уже пробивалась травка, Графин Стаканыч поманил нас.

Неизвестно, почему именно нас… Может быть, потому, что время было дневное, скамейки у калиток ещё пустовали, а душа жаждала, требовала хоть каких-нибудь собеседников.

— Идите за мной! — строго сказал он.

И мы пошли. Обогнули Лукьянова и вышли на Воронежскую. На трактир столяр даже не взглянул — не то уже заходил сюда, не то не до него было…

Мы вошли в один из дворов и, пройдя сад с белоногими, уже начавшими распускаться яблонями, остановились перед небольшим, но массивным домом с колоннами.

— Это генеральский!.. — шепнул мне Костька, будто я сам этого не знал.

Костя — человек молчаливый, угрюмый, смотрящий исподлобья. Если он сейчас сказал: «Это генеральский», — то значило, что он удивлён. Удивлён, почему нас сюда привели.

Графин Стаканыч подвёл нас к одному из окон и кивнул на него, приглашая посмотреть внутрь дома. Заглядывать в окна, как известно, всегда интересно, но также известно, что это нехорошо. Однако если взрослый дядя сам зовёт, сам приглашает…

Всё же мы не решились подойти: было ещё одно «но». Мы знали, что генерал Кондратьев, который жил здесь, хотя и в отставке, но всё же человек военный, сердитый и, наверно, с пистолетом в кармане. Мы вот с Костей — к окну, а он там из темноты, из-за шкафа, к-а-а-к ба-бахнет в нас!.. Не пожалеет и стекла…