В ожидании зимы (СИ) - Инош Алана - Страница 80

«Что за Калинов мост такой, а? Где он находится, ты не знаешь?» – спросила она первое, что пришло в голову. Это название всплыло из допроса: уж очень княгиня Лесияра насчёт него допытывалась.

Ей показалось, будто это весь пригорок встал на дыбы белоснежным зверем, а может, среди ночного покоя вдруг поднялся буран. Странно: у бурана были холодные зелёные глаза-щёлочки, пристальные и острые.

«Зачем спрашиваешь? – прошипела серебристая буря. – Тебе всё равно не пройти туда! А ежели и пройдёшь, то оставишь там свой разум и погибнешь… Все твои страхи и беды, всё, что когда-то ранило тебя, что не было тобой решено, всё, в чём ты запуталась и натворила глупостей – всё восстанет против тебя! Кто твой злейший враг, помнишь?»

«Я сама», – вырвался у Цветанки невольный ответ, вбитый ей Серебрицей.

Зеленоглазая буря улеглась и превратилась в волчицу. Цветанка поёжилась от холодка, пробежавшего по спине: она не ожидала, что этот вопрос так взбудоражит Серебрицу.

«Калинов мост – это вход в Навь, нижний мир, созданный Марушей, – уже спокойнее и глуше ответила пепельная волчица. – Она не смогла ужиться в одном мире с сестрой Лаладой – в мире, завещанном им их отцом, уснувшим богом Родом, и создала свой. В Нави живут ночные псы – оборотни из нижнего мира. А мы с тобой – верхние, дневные, из тех, кто живёт здесь, в Яви. Всё началось, когда князь Орелец заключил сделку с Марушей и попросил вернуть его умершую жену к жизни. Ему вернули женщину, с виду как две капли воды похожую на его жену, но это была не она, а её двойник-оборотень. От неё произошли дневные псы и расселились по земле. Дневные и ночные псы – собратья, но живут отдельно. Наши нижние сородичи не очень-то любят пускать к себе гостей, и Калинов мост окружён стеной тысячелетнего морока, который не позволяет пробраться к входу в Навь. Иногда морок ослабевает и даже падает, но на очень короткое время и очень редко, и заранее угадать, когда это случится, нельзя».

Серебрица умолкла, словно мыслеречь отняла у неё все силы, а Цветанку по мере её рассказа охватывала ледяная дрожь, начинавшаяся где-то в кишках. Многого же она не знала! Её вдруг осенило: припадки Серебрицы, её странные «выбросы из тела» – кажется, всё это начало обретать смысл и складываться в ясную картинку…

«Ты пробралась к Калинову мосту?» – не мыслеречью, а, пожалуй, мыслешёпотом спросила Цветанка, заворожённая зловещей печалью, чёрным призраком стоявшей у Серебрицы за плечами.

Глаза пепельной волчицы ожили, замерцав зимне-колкими искорками, и в них отразилась тень прежнего безумия.

«Да, я прошла туда, но вернулась обратно не вся. Клочки моей души и моего разума остались там… Я калека. Не телесно, а в другом смысле… Потому и не ужилась в стае. Я соврала тебе, сказав, что родилась такой. Вошла я туда обыкновенной, такой же, как ты, а вот вышла… через десять лет, седая. И болезнь эта, требующая подпитываться чужими силами, появилась у меня тоже после этого».

«Где? Где он, этот проклятый мост?» – вскочила Цветанка, задрав хвост и вытаращив глаза.

Ядовито-зелёная сумасшедшинка зажглась в зрачках Серебрицы:

«Ты думаешь, я скажу тебе? Приструни своё глупое любопытство – целее будешь, а иначе в Яви станет одним оборотнем-калекой больше… Или, что вероятнее, одним живым оборотнем меньше».

«А в самой Нави ты была? – не унималась воровка-оборотень. – Помнится, во время того припадка ты обмолвилась, будто Навь умирает… Я тогда подумала, что это бред, а теперь…»

«Хватит, – жёстко отрезала Серебрица. – Я больше ничего не скажу тебе».

Снова взбив вихрь, обдавший морду Цветанки облаком холодных снежинок и ослепивший её на несколько мгновений, серебристая волчица умчалась.

*

– Скоро весна…

Кутаясь в шубу, Нежана шагнула за порог лесной избушки. Опять полетели «белые мухи» – крупные хлопья снега, роившиеся, как туча насекомых. В воздухе уже звенела сладкая тоска, зовущая в небо – дух весны, а на смену щиплющему щёки морозу пришла густая, зябкая влажность. Снег на еловых лапах стал волглым, клоня их ещё больше книзу, а на зимней перине на земле намёрзла крепкая корочка – наст. По нему можно было ступать, не проваливаясь, особенно по утрам, когда подмораживало.

– Да, скоро весна.

Нежана попробовала ногой хрусткий наст: он держал хорошо, продавливался совсем чуть-чуть. Осторожно шагая, она вдыхала тонкий вешний дурман, пробирающую до сердца прохладу, которая обязательно должна была обернуться теплом.

Гуляя меж елей, она вдруг приметила на снегу проталинку, на которой лежало ожерелье из красного янтаря, а внутри него образовался островок весны – пробились хрупкие стебельки с туго свёрнутыми белыми бутонами подснежников. Нежана хотела нагнуться, чтобы рассмотреть это чудо поближе, но из-за живота было трудно, и она кое-как опустилась на колени.

– Ах вы, маленькие, – с нежностью касаясь пальцами шелковистых прохладных лепестков, прошептала девушка.

Снег вокруг них был уже не белым, а прозрачно-водянистым, как слой мелко битых осколков хрусталя, и кое-где сквозь него уже чернела земля. А янтарь согрел ладонь Нежаны живым теплом, и она поняла, почему образовалась проталинка. Наверно, это было то самое чудесное ожерелье, о котором рассказывала ей Цветанка… Надо же, вернулось.

Раскатисто-гортанный рык, раздавшись за спиной, заставил её обмереть от страха, и тысячи острых льдинок порезали ей сердце до крови. Огромный серебристо-серый зверь с бледно-зелёными, высветленными яростью глазами медленно надвигался на неё, роняя с оскаленных клыков слюну… Медленно, защищая руками живот, Нежана поднялась.

– Тише… – сказала она, слыша свой осипший голос как бы со стороны. – Хороший пёсик… Не надо… Заинька, это ты?

Она никогда не видела Цветанку в облике зверя: та перекидывалась на некотором расстоянии от избушки, чтоб не пугать её. Сквозь онемение страха проклюнулась мертвящая догадка: перед ней – не Цветанка. Глаза были чужие, зелёные, а не васильково-синие. Внутри толкнулся ребёнок, и Нежана, охнув, уронила ожерелье и попятилась. Взгляд серебристого зверя тут же устремился на него, будто не Нежана была ему нужна, а именно бусы из красного янтаря.

– Бери, бери, – пробормотала Нежана, продолжая пятиться. – Если хочешь, бери…

Но подобрать ожерелье оборотень не успел: откуда-то справа из леса выскочил другой Марушин пёс, тёмно-серый. Разъярённой синеглазой молнией он прыгнул на серебристого и впился клыкастой пастью ему в шею. Предвесенний снежный хрусталь обагрился кровью.

Нежана побежала, поддерживая обеими руками живот, будто боялась расплескаться. Она убегала от крови, от страшного рыка звериных глоток и устремлялась навстречу весне. Внутри что-то рвалось, по ногам текли тёплые струйки, и она уже не могла это остановить…

Она поскользнулась и скатилась в ложбинку, ударившись копчиком. Скольжение вниз показалось ей нескончаемым, а деревья над ней качались и гудели колокольным звоном… Наконец её остановил куст, и вместе с тем она чувствовала, что какая-то часть уже отделилась от неё. С этой частью она жила девять месяцев, а теперь та существовала отдельно, копошась у неё под подолом. Слабость завоёвывала тело Нежаны, распространяясь быстрее пожара, только пожар этот был холодный.

Немеющими пальцами она подобрала подол и взяла на руки скользкий, красно-синюшный комочек. Из неё что-то текло, она лежала в луже, только не могла понять, вода это или кровь: слишком широко разметались полы одежды, закрыв всё. Комочек с припухлыми глазками-щёлочками не кричал, пуповина ещё билась, и Нежана, с треском наваливаясь на куст, пригрела дитя у себя на груди под шубой. Лёгкость и быстрота, с которой всё случилось, приятно изумили её… Её готовили к тому, что мучиться она будет, скорее всего, полдня, а то и целый день, но ребёнок просто выскочил из неё на бегу – без схваток и почти без боли. О том, что бывают и стремительные роды – что называется, «на ходу» – она слышала от матери; наверно, у неё был как раз такой случай.