Затерянный остров - Маннель Беатрикс - Страница 32

Пауле захотелось дать Вильневу пощечину и убежать прочь.

— Ага, — повторила она, думая, какому порыву последовать.

— Он голоден. Что будем делать? — Вильнев посмотрел на нее.

— Нам нужна кормилица, — сказала Паула.

— Ну, у нас ее нет, как и носильщиков. Мы предоставлены сами себе. Что будем делать?

— Готовить чай? — предложила Паула.

— Молоко, нам нужно молоко. — тяжело вздохнул Вильнев. — Ему осталось максимум пару дней, потом он все равно умрет.

— Ласло достанет нам козу. — Нориа стояла у входа в палатку. — Когда он сегодня ходил за ножами, он видел коз.

Нориа подошла ближе к Вильневу и взяла у него малыша.

— Госпожа Келлерманн, это было ошибкой — спасать его, это принесло нам большие трудности. — Прежде чем Паула смогла сказать что-то в ответ, Нориа продолжила: — Но это было не так уж и неправильно. Я дам ему чай.

— Я тоже голодна, — сказала Паула и последовала за Нориа к костру. Суп все еще стоял на тлеющих углях. Паула налила большой ковш супа в кружку и осторожно попробовала его. Он был горячим и понравился ей.

Нориа попыталась напоить ребенка чаем, что ей сначала не удавалось, но затем мальчик успокоился и выпил целую кружку.

— Я тоже как ребенок. — прошептала Нориа, и Паула не была уверена, говорила она это ей, или младенцу, или самой себе. — Я не только родилась во второй месяц, адаоро, месяц, который приносит детям огонь и несчастье. Нет, у меня еще есть брат-близнец, и в Мананяри, где я родилась, это фади. И по сей день фади. Меня бросили у реки с крокодилами, где меня нашли миссионеры, которые проплывали мимо на лодке.

Паула не знала, что сказать, поэтому она молчала.

— Они окрестили меня в честь святой Элеоноры Английской, потому что нашли меня в день ее памяти, двадцать первого февраля. Но другие дети не могли правильно выговорить это имя, и так я стала Нориа.

— Я очень рада, что ты осталась жива. Без тебя мы были бы так же беспомощны, как этот ребенок. — Паула вспомнила, что Нориа рассказывала им в Амбохиманге. — И, возможно, ты держишь в руках следующего премьер-министра.

— Да, возможно, но носильщики ушли и больше не вернутся.

— Это мы решим завтра. Утром. — Паула доела суп, спросила Нориа, может ли младенец до утра остаться с ней, и вернулась в свою палатку, где заснула, не успев даже укрыться.

17 Письмо Матильды

Моя любимая Флоренс!

Это хорошо, что я вчера вечером пошла посмотреть на свою ваниль, так как из-за шторма брезент развязался, но я пришла вовремя. По дороге я споткнулась о маленький тотем, и боюсь, что это ничего хорошего не предвещает. Возможно, отец Антоний прав относительно своих мрачных предчувствий.

Поэтому мне нужно поторопиться со своим письмом, но мне сложно долго держать перо, у меня дрожат руки. Ваниль, моя дорогая, — это своеобразное хрупкое растение. Иногда я думаю, нет ли тут параллели с тобой, потому что она пахнет, только если несколько месяцев все делать правильно, она не прощает ошибок в уходе, и ей необходимо достаточное количество солнца и дождя. И там, на ванильной плантации у монсеньора Бомона, я увидела его впервые.

Он там работал, и я заметила его не благодаря его красоте, нет, это была самоотверженность, с которой он посвятил себя ванили. Он долго наблюдал за цветками с разных сторон, только потом он прикасался к ним, так нежно, как никогда ко мне не прикасался мужчина. Это было так, будто между ними существовала связь, и, когда он выпускал из рук один цветок и обращался к другому, мне казалось, что он становился еще красивее, он светился сильнее и как будто вырастал. Я часами наблюдала за ним. Он не уставал от своей работы и к каждому цветку относился с одинаковым уважением. У него были крепкие ладони с короткими сильными пальцами, которые казались немного неуклюжими, и тем не менее они были такими деликатными! Серп луны на его ногтях светился белым цветом, и внутренняя сторона его кистей была светло-розовой, что создавало красивый контраст с перламутровым блеском его темной кожи. Когда было очень жарко, он работал с обнаженным торсом. Под его влажной сияющей кожей выделялась каждая мышца. Не очень высокого роста, он зато имел широкие плечи и двигался как танцор, легко и энергично.

Меня тянуло к нему магическим образом каждый раз, когда я видела его. Мне было предельно ясно, что я вдвое старше его, и было больно осознавать, что у меня светлая кожа, а у него темная, но что-то в нем затронуло мою душу. Это было уважение ко всему живому, смирение и сила, то, чего я никогда не видела в мужчинах. Ум, который брал свое начало из связи с землей. Мне хотелось прикоснуться к нему, хотелось, чтобы он обнял меня, и в тоже время я понимала, что все сочтут меня выжившей из ума старой чудачкой, и так, мне казалось, будешь думать и ты, моя дорогая Флоренс. Если это так, то я прошу тебя все же дочитать письмо до конца и выполнить таким образом мою последнюю волю. И, нет, мне не стыдно за эти мои чувства. Почему же? Я же не планировала рассказывать об этом Эдмонду, я любила этого молодого человека на расстоянии, кроме того, он был одинок и ни с кем не обручен, у него не было семьи, потому что его продали Бомону еще ребенком. Кому я могла принесли вред своими чувствами? Никому.

Тебе? Нет, Флоренс, это было что-то совсем иное, нежели моя любовь к тебе, моя дочь! Что-то все же было в Эдмонде, что сводило меня с ума. Он любил Бомона и слишком, как мне кажется, уважал его. Но я отклонилась от темы.

Так как я долгое время не могла понять, что со мной происходит, я просто наблюдала за ним, и это приносило мне радость. Однако однажды жена Бомона спросила меня, почему я так смотрю на Эдмонда, — может быть, он позволил себе какую-либо вольность, неуважительно повел себя или что-то украл?

Тогда мне стало ясно, что я делаю, и только тогда я поняла: то, что я чувствую, — это любовь. Я не хотела ему навредить и попыталась покончить с этим. Я думала о том, чтобы уехать, но я, моя дорогая дочь, не могла так поступить с тобой в тот период времени, потому что, насколько я могла судить, ты впервые была счастлива. Так что я попыталась забыть Эдмонда и старалась избегать его — как мне казалось.

Но спустя несколько месяцев монсеньор Бомон завел со мной разговор по поводу Эдмонда, желая знать, почему я постоянно вокруг него увиваюсь. Мне было абсолютно ясно, что он имел в виду: ему это не нравилось. Сначала я думала, что это из-за меня. Светлокожая женщина за сорок влюбляется в бывшего раба, который в сыновья ей годится, — он был не в силах это понять. Он был не таким, как двое его соседей, для которых ласки их бывших молодых рабынь были чем-то само собой разумеющимся. Подобные вещи — не для Бомона. Но если он ненавидел не меня, то в чем причина откровенной ненависти к Эдмонду, почему он просто не отпустит его? Бомон был разочарован, что я не предоставила ему повод выгнать Эдмонда, и дал понять, что не потерпит в своем доме связи светлокожей женщины и темнокожего слуги. Ни при каких обстоятельствах.

И это стало поводом для разговора с Эдмондом. Мне было интересно, почему Эдмонд любит этого мужчину и почему Бомон его ненавидит. Некоторое время я подозревала, что Бомон сам в него влюблен, я неоднократно наблюдала такое среди пиратов, даже если они это отрицали и выдавали за чистую дружбу.

Но и на это Бомон был просто не способен, за всю жизнь у него даже мыслей таких не возникало, которые смогли бы кого-либо удивить, все в нем было предсказуемо. Этим, моя дорогая Флоренс, он отличался от твоего отца. Копаль был мужчиной, от которого не знаешь, чего ожидать. Конечно же, тебе нравилась эта его черта, потому что впервые в твоей жизни в этой семье ты была застрахована от неожиданностей. Но, к сожалению, у тебя была еще и я, твоя мать. Я начала гадать, что могло бы послужить причиной, и самой приятной для меня версией стала та, что Эдмонд спас кому-то из семьи жизнь, и Бомон был ему очень обязан. Это обычное дело, когда человек ненавидит своего благодетеля, я это знаю по себе. Поэтому я прошу тебя не рассматривать мой подарок как благодеяние, а только как возмещение за упущения с моей стороны как матери.