Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 40

– Государь, – сказал он царю, – зачем же ты друга своего погубил? Ведь никто не любил тебя так, как Алексей! Как жить после этого будешь? Как в глаза станешь смотреть родне его? Как христианином, царем православным станешь называть себя и далее? Ты ведь демонами себя окружил…

Царь долго смотрел ему в глаза.

– Помнишь, князь, – процедил он после паузы, – как, повзрослев, сказал я вам, боярам своим, на советы и понукания господина своего гораздым, что не боюсь вас более? С тех пор много воды утекло. Но теперь иначе скажу: бойтесь вы меня! Трепещите предо мной! Цепенейте! Иначе – смерть вам! Лютая смерть!.. Спасибо скажи, князь, что говорим мы наедине, что лишних ушей нет меж нами… А теперь ступай прочь – не друг ты мне более. Не друг!

Уходя, бледный Михаил Воротынский уже сожалел о своей откровенности, не подозревая, насколько его опасения оправданны…

…В санях они летели по мартовскому снегу – у Покровского собора к Москве-реке, а там уже мимо деревянных теремов и церквушек. Звенели бубенцы тройки. Григорий и Мария тесно прижимались друг к другу. Мокрый снег лепил им в лицо, они кутались в шубы, смеялись.

– Машенька, Машенька! – шептал Григорий, склонившись близко-близко к щеке девушки, губами чувствуя ее ледяную мочку. – Люблю тебя! Люблю!

Почти каждый день, пользуясь отпущенным сроком отпуска, который зависел от Степана Василевского, стелившего мягко бывшему соратнику, Григорий навещал юную княжну.

– Я упрошу отца, и нам позволят венчаться раньше, – раскрасневшаяся, говорила она ему. – Вот увидишь, увидишь!

Едва оказавшись в Москве, Григорий набрался храбрости и открылся Михаилу Ивановичу Воротынскому. Он бы решился на этот шаг даже в том случае, если бы княжеская кровь – кровь Рюриковичей – не стала бы ему порукой. Но не только родство с великими князьями Москвы и других русских уделов придало ему смелости. Было и другое. Князь Воротынский уже не был такой важной фигурой при дворе, как во времена Ближней думы, а, напротив, разом оказался в тени. И теперь у него, Григория Засекина, появился шанс получить руку Машеньки, средней дочери, тем более что она и сама призналась отцу, что любит молодого князя. «Станешь воеводой, пусть хотя бы вторым и запасного полка, а старшенькая Софья выйдет замуж за князя Одоевского, который уже сделал ей предложение, отдам за тебя Машу, – сказал Григорию Михаил Иванович. – Хотел тебе еще наказать пару подвигов совершить, да пока и тех, о которых мне ведомо, для женитьбы на моей дочери предостаточно». Был бы заносчивым и жадным князь Воротынский, не слыхать бы Григорию таких речей. А князь и для дочки рассудительное слово нашел: «Человек по сердцу – половина венца. Будешь счастлива – и я буду счастлив!»

Оставалось ждать, ждать…

Разговаривая с князем Воротынским, не признался Григорий в том, что Степан Василевский уже не в первый раз предлагал ему уйти с военной службы и перейти на службу к Алексею Басманову. «Вытащу тебя из Ливонии – только слово скажи, – говорил ему Степан. – За год таким важным станешь, что сам князь будет тебя просить затюшкой его стать. А там и я, глядишь, на младшенькой их поженюсь – на Катюше, – прибавлял он. – Вот смеху-то будет!» А к Басманову тянулись, перед ним лебезили. И устрашались враги его! Этот вельможа, уже обходя при дворе самих Захарьиных-Юрьевых, люто ненавидел всех бывших царских фаворитов, наставников юности Иоанна. Не хотел Григорий расстраивать Воротынского, напоминать ему о Степане Василевском, бывшем его служилом холопе, нынче стремительно поднявшемся, опасаясь толкнуть князя к никчемным подозрениям.

– А вдруг Софья передумает? – лепетала ему на ухо Мария, а снег все летел им в лицо, слепляя ресницы и губы. – А вдруг ты воеводой не скоро станешь? Как тогда быть? Поговорю я с отцом, поговорю! Пусть обручат и благословят нас, а там и свадьба не за горами будет.

– Не тревожь его, – возражал Григорий, – не тревожь! И так все получится, все сложится. Знаешь, как говорят? Муж – голова, а жена – душа! А ты уже – душа моя! Вот как будем жить! Надеюсь, и моя голова тебе сгодится.

– И душа сгодится, и сердце, Гришенька!

Григорий выдернул из-под голов медвежий мех, накрыл обоих с головой и стал жадно целовать Марию в холодные алые щеки и горячие губы.

Сани летели, храпели кони, возница поддавал кнутом: «Давай, залетные! Куда, леший?! – бесстрашно окрикивал он зевак, зная, какого удальца и какую барышню везет. – В сторону, в сторону, бесовы души!» И зеваки разбегались, чтобы не попасть под копыта и полозья саней.

А Григорий и Маша не видели ничего, не слышали…

Неожиданный далекий вопль, похожий на крик раненого животного, заставил Григория очнуться, откинуть шубу. Синие глаза Марии были затуманены, с пеленой нежности, рот полуоткрыт. Но второй человеческий вопль заставил и ее прийти в себя.

– Что это? – встревожилась она.

А впереди уже была видна толпа, она оживленно качалась, двигалась.

– Гони туда! – крикнул вознице Григорий.

Сани едва не влетели в толпу, остановились рядом. Кто-то, ворча, расступился. Григорий и Мария увидел нагого старика – он стоял на коленях, прямо в снегу, и плакал. Затем отнял руки от изможденного лица, оглядел всех безумными глазами и точно плюнул в толпу:

– Пожнете правду, окаянные! Скоро пожнете! Недолго уже осталось! Хватит вам в грехах этот мир топить – на исходе ваше время! – И вдруг он увидел красивую барышню в санях, в дорогой шубе, и обнимавшего ее кавалера. – И вы пожнете! В крови утонете! Не сразу помирать будете – мучиться станете!

– Господи, что же он говорит такое? – пролепетала Мария. – За что?

– Тоже мне, Василий Блаженный выискался, – тихонько обронил возница. – Ишь, как распророчился! Если хотите, Григорий Осипович, я его кнутом проучу.

А все уже смотрели на них, радуясь, что гнев юродивого направлен в иное русло.

– Не трожь старика, – проговорил молодой князь. Вытащил из кошеля у пояса серебряную монету, бросил нищему в снег: – Возьми, помолись за нас с Марьей. Выпей, если надо.

Нагой старик поднял монету, но тут же бешено расхохотался, тряся мощами, всем иссохшим и синим от холода телом.

– Откупиться хочешь? Не выйдет! – хрипло выкрикнул он. – Платить станешь, дорого платить! И вся Русь платить будет – сторицей! За кровь невинных и хулу на Бога! В Христа вы веруете? – В сатану вы веруете! Ему служите! Имени его еще не знаете земного, а уже служите! Сами позвали Антихриста – он вас живьем жрать и станет! И тебя, – он ткнул пальцем в Григория, – и тебя! – направил палец на Марию, и та, спрятав лицо в рукаве шубы Григория, сдавленно зарыдала.

– Скажи спасибо, убогий, что добрый я нынче! – на этот раз ткнул в него пальцем Григорий. – Живи покуда! Трогай! – крикнул он извозчику.

– Ад уже перед вами разверстый! – кричал им вслед и бесновался на вытоптанной снежной дороге голый человек. – Пожрет он вас – без остатка пожрет!

– Да знаю я его, – когда сани уже уносились прочь, говорил возница Григорию. – Это ж Фома Замоскворецкий, все знают: слава Василия ему покоя не дает! Только государь Василия жаловал, а этот ему и даром не сдался! Правда, этот Фома, говорят, недавно одному князю беду напророчил, так сбылась та беда. – Он осекся, поняв, что сказал лишнее. Мария Воротынская и так не могла прийти в себя от увиденного и услышанного. – Но мало ли чего брешут, да и мало ли что одно к другому за просто так приходится…

– Маша, Машенька, – подняв ее голову, Григорий заглянул в синие заплаканные глаза девушки. – Стоит ли на каждого выжившего из ума внимание-то обращать?

– К беде это, Гришенька, – пока он целовал ее в губы, все повторяла она, – к великой беде!..

Прошло несколько дней после той прогулки по зимней Москве, после объятий и поцелуев, и если о чем думал Григорий, так только о том, что Маша права: не стоит тянуть, стоит ускорить их помолвку. С тем он и поехал к Воротынскому, но по дороге, неподалеку от дома Воротынских, его перехватили двое вооруженных всадников – в непривычных глазу черных кафтанах и шапках, при саблях и кинжалах. Он и раньше их приметил, еще в Замоскворечье, слишком черными они были, но не мог предположить, что двое похожих на тени всадников ехали именно за ним.