Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович - Страница 48

В этот момент, когда ярился грохот выстрелов и пороховой туман висел над редутом, к полковнику Савельеву подбежали две казачки, не успевшие снять праздничные кубелеки и парчовые кички.

– Господин полковник! Иван Дмитриевич! – затараторили станичницы. – Дозвольте и нам с мужьями на валу стоять! Вон сколько баб – несть числа! Кто из ружей бить могет, а кто басурманов – вилами!

Командир казачьего полка с готовностью отозвался:

– Разрешаю! Поступайте под команду есаулов! А главное палите костры, готовьте смолу! Лейте ее на варваров!

Осада длилась с неукротимым напором часа четыре, затем замерла, пока отъехавшие крымчаки совершали молитву. А после полудня на станицу начался новый отчаянный натиск!

К валу шумной толпой прибежали бабы, как если бы они направлялись на косовицу: с вилами, косами, граблями. Их не надо было расставлять по местам, они и сами видели, где нужна помощь. Разъяренные, с непримиримым блеском в глазах, станичницы держали оборону вместе с казачьим полком, зачастую – рядом с мужьями и сыновьями. Те отгоняли их, стараясь уберечь от гибели, но смелых воительниц ничто не устрашало в этот час! Лучше смерть, чем оказаться в полоне и обречь себя издевательствам!

Ремезов наблюдал исподволь, как воевали ближние казачки. Все – статные, грудастые, с гибкими руками. Одну звали Матреной, она была командиршей и, по всему, старше подруг. Подняв косу с навостренным полотном, она удерживала ее на полузамахе, таясь за валом. И едва осман начинал карабкаться по земляной стенке, вставала и разила сплеча. Другая молодайка, Люба, рыжая, как солнышко, заправски обходилась с пистолетом. Видно, приучена с детства. Лихо заряжала его порохом и пулей, запыживала, присыпала полку порохом и, подняв вытянутую руку, а другой подбоченясь, – прицельно палила в гущу татарского войска! А третья, Фёклушка, суровая и черноглазая, казалась еще мрачней оттого, что таскала то бадейки с разогретой, зеркально отливающей смолой, то вёдра с кипятком и выливала их на обезумевших врагов. От множества костров, где в котлах кипятилась вода и чадили смоляные казаны, тянуло удушливой вонью. По всей станице, точно бы в аду, пахло смолой и пороховой серой.

Крики, стоны и скорбный плач с каждым часом слышней становились в Наурской! Бой длился уже который час. Убитых казаков и казачек относили в тень вековых дубов, укрывали холстинами. А раненых полковой лекарь, дядька с желтыми от курева усами и подусниками, собирал около церкви, в затенье стены. Ему, почти старику, много довелось перевидеть смертей и ран на ратном поле. Но в этот раз на глазах его умирали не только казаки, но и красивые станичницы, подростки, пораженные отравленными стрелами и картечью, отчего мучения их были особенно тяжелы. Лекарь, не покладая рук, перевязывал пострадавших, давал нюхать нашатырь, даже оперировал. Но разве спасешь всех этих несчастных?

Полковник Савельев обходил линию обороны, сорванным голосом давая приказы, а порой сам стрелял из пистолетов, заряжаемых адъютантом. С восточной стороны отражали неприятеля спешенные гусары поручика Зимина, захваченные в станице осадой. Эскадронцы, отличающиеся бравостью и щегольством, сражались дружно, с армейскими прибауткам. Красавец Зимин, с закопченным лицом, бил из пистолетов с обоих поочередно. Ординарец едва поспевал их заряжать.

– Э-эх, каналья! Мазанул… – сокрушался он, если выстрел был неудачен, и с усмешкой восклицал, когда попадал в цель: – Мерси боку, мсье. Вы мне доставили истинное удовольствие!

В тон ему грубовато пошучивали гусары. Савельев, сознающий всю тяжесть положения, потрясенно спрашивал себя: откуда у осажденных такая сила духа и безоглядная смелость? И его есаулы, и казаки знали, что ждать подмоги неоткуда. Генерал-поручик Медем стал с корпусом у Моздока, чтобы встретить подходящее к калге подкрепление с дальних гор. Вокруг станицы – кольцо врагов. Попытка отправить каюк с казаками по Тереку в Кизляр тоже не удалась, – лодку изрешетили пулями и потопили османы. Оставалось уповать на Господа да на себя…

Осада не прекращалась ни на минуту! Отряды неприятеля, сменяя друг друга, штурмовали казачий бастион, который вопреки всему стоял неприступной скалой! Шабаз-Гирей, не скрывая гнева, сам приближался к валу на опасное расстояние, взывал к своим воинам именем крымского хана взять проклятую станицу!

Плёткин, быстрый и хладнокровный, одним видом вселял надежду в тех, кто был рядом. Он неустанно палил из ружья. Когда же просили артиллеристы, переносил с ними пушку в конец редута, где сгущались ряды неприятеля, а затем с бабами таскал туда ядра. Наскоро чистил ружье и снова принимался стрелять, безбоязненно поднимаясь над бруствером. Ремезов дивился ординарцу и, как подобает казачьему офицеру, старался ни в чем не уступать.

Тяготил зной. Воздух, туманный от дыма и гари, царапал горло. А ружейный треск, гиканье иноверцев, канонада, лязг шашек, женские причитания, брань на разных языках – сумасшедший гул сражения дурманил, притуплял мысли и голод. Ремезов, окидывая взглядом казачьи ряды, все более убеждался, что силы сродников на исходе. Поникшими выглядели и бабы, хотя старались по-прежнему и не покидали мест на валу.

И в этот момент, когда, казалось, вот-вот станичники дрогнут, к ним прибежали дворовые собаки. Приученные к выстрелам на охоте, псы смело приблизились к людям, ища своих хозяев. Разномастная и разнопородная стая повернула к валу и подняла лай на все голоса! Самые храбрые становились передними лапами на край бруствера и пытались запрыгнуть на него, чтобы броситься на чужаков. И это неожиданное появление преданных псин, будто почуявших, что хозяева оказались в беде, их порыв прийти на помощь тронул многих казаков до слез…

На закате, истощенные бесплодными атаками, крымчаки предприняли штурм со всех сторон одновременно! Только по-прежнему неподвижно стояли в стороне некрасовские казаки. Оттуда доносил ветер крики поддержки сродников.

Ситуация стала критической. Наурцам уже не удавалось использовать укрытия, перестрелка велась в упор, в нескольких участках в ход пошли шашки и пики.

Ремезов рубился с могучим татарином, настоящим батырем в кольчуге и остроконечном шлеме. Удары его были столь сильны, что Леонтий пятился. Плёткин, сваливший своего противника пикой, увидел это вовремя и бросился на помощь. Он успел выстрелить из пистолета и сразить батыря, прежде чем пуля подметила казака, вставшего в полный рост. Иван сделал шаг к сотнику и, как подкошенный, упал набок.

Умер он мгновенно, с застывшей на губах усмешкой… И отлетела к небесам душенька казачья! Здесь, на немилой кавказской земле, оборвалась его жиань, исполненная мужества и подвигов во славу Державы. Не гулять ему больше соловьиной ночкой вдоль Дона, не целовать до зари присуху под навесом полыхающей сирени, не любоваться лазориками… Навек останется он в чужбине. Крест на его могиле встанет рядом с другими православными крестами вечным напоминанием о беспримерном геройстве донских и волжских казаков, не сдавших Наурской станицы многотысячному воинству крымских завоевателей!

И вновь Шабаз-Гирей отвел отряды. И вместе с единоверцами стал совершать намаз…

Ремезов доплелся до бойницы, где помещалась пушка, и сел рядом с двумя черными от пороховой копоти и пыли канонирами. Еле волоча ноги, подошел к ним и Петро Шаганов. Он, потрясенный гибелью односума, привалился спиной к стволу искромсанного пулями, невысокого ясеня. Приглядевшись к стану крымчаков, Петро обратился к плечистому кудрявому пушкарю.

– Гляди, Перепорх, басурмане шатер поставили! Должно, там их главарь. А ну, приголубь его ядрышком! Чай, долетит?

Добрый молодец поставил дальний прицел и поджег фитиль. Громыхнуло, ветром отнесло облако дыма. И казаки радостно вскрикнули! Ядро разбило татарский шатер!

Леонтий повернул голову и остолбенел.

Два всадника в белых одеждах, на высоких белых лошадях двигались вдоль Терека к позициям татарского войска. Над ними струился странный свет, точно бы отблеск заката. Неведомые верхоконные проехали – будто межу проложили – по окраине станицы и растаяли в степной дымке. «Это же святые – Варфоломей и Варнава! – догадался Ремезов, запоздало крестясь. – В свой день нам явились, ратникам!» И множество других казаков, проводив святых взглядами, осенялись крестным знамением…