Имперский раб - Сосновцев Валерий Федорович - Страница 42

– Можно, конечно, было попытаться через трухменцев пройти, а там до Астрахани морем добраться, но я рассудил, да и ты сам знаешь, что через день Данияр-беку донесли бы, что не проезжали его послы на восток, а вот на западе их видели. Вот тут погони бы не миновать, а догнали бы тогда непременно. Потому, подумал я, ежели дойдем до Индии, а оттуда, кораблями до России, да еще полезными сведениями службу сослужили бы…

– Значит, послужить государыне решил… Это хорошо… Дорого платить за службу приходится…

– Виноват я перед тобою и перед Саввой покойным… – начал было Ефрем, но Семен застонал, и он замолчал.

Боль немного отступила, Семен открыл глаза, вздохнул и медленно, с трудом проговорил:

– Не казнись… ты нас, чай, не силком заставлял… Делал, как разумел…

Он снова застонал, широко раскрыл рот, глотнул воздуха.

– По-кло-ни-и-сь… – только и успел вымолвить на выдохе, вытянулся и умер с широко раскрытыми глазами.

Гюльсене, сидевшая в ногах больного, закрыла лицо руками и разрыдалась. Ефрем, сглатывая застрявший ком в горле, закрыл глаза покойнику и тоже сотрясся от беззвучного рыдания. Он плакал, стиснув зубы, закрыв глаза. Вцепился в свои волосы на голове, аж пальцы побелели.

В дверном проеме появился хозяин дома. Он все понял и не стал мешать чужому горю. Стоял и молча ждал. Наконец Ефрем обернулся, увидел его, поднялся. Хозяин, ростом не уступавший Ефрему, шагнул навстречу и сочувственно обнял его.

– Крепись, крепись, гость, видно, так Аллаху было угодно. Его подвело сердце. В наших горах не каждому дано ходить. Даже здешние жители предпочитают кружной путь, а вы шли самым коротким, но и самым опасным… Вот она, плата за это какая… Я помогу тебе похоронить твоего друга.

«Друга, – подумал Ефрем, – да, ты прав, добрый человек, нет более раба или слуги Семена, был и останется в моем сердце вернейший друг…»

Семена в тот же день, до захода солнца, как велит местный обычай, похоронили за городом, среди глинобитных больших и малых мавзолеев восточного кладбища. Для окружающих они все еще оставались правоверными мусульманами. Над могилой насыпали холм, почти круглый в основании и, как принято было в тех местах, воткнули в головах и ногах шесты, с привязанными на них белыми лоскутками материи. Хозяин дома помог и ушел, оставив Ефрема с Гюльсене. Они до самых сумерек не уходили с кладбища. Ефрем негромко плакал, стоя на коленях перед могилой. Гюльсене, сама утирая слезы, притулилась рядом и гладила склоненную его голову. Время от времени Ефрем стонал, раскачиваясь, всхлипывая шептал по-русски:

– Прости, прости, Семен… Прости и ты, Савва, простите меня… Это я, я виноват, я сгубил вас…

Он плохо помнил потом, как дошел до дома кашкарца, приютившего их. Еще дней десять Ефрем и Гюльсене прожили в Кашкаре. Ефрем взял себя в руки. Непросто далось ему это. В какой-то момент он представил себе Потемкина.

– Что же ты, братец, нечто тебя кто силком тянул на службу? – говорил ему генерал. – Присягу давал, что живота не пожалеешь!.. А ведь я предупреждал тебя, что затея твоя – не шутка!.. Выходит, не сдюжил ты, подвел. А обещал служить государыне, империи как преданнейший раб ее!.. Выходит, предал ты свою госпожу, свою государыню, свое Отечество!..

И так являлся ему генерал не раз. Но Ефрем перемог себя. Он стал ходить на базар. Их гостеприимный хозяин свел его со многими купцами. От них Ефрем узнал, что через несколько дней отправляется караван в сторону Тибета – Тевата, как они называли.

Сведения о тех краях в России были еще скуднее, чем о Бухарии, разве что одно название, и то не для всех. Ефрем решил именно через Тибет пройти в Индию. Караван шел в город Яркенд, а оттуда в Тибет. С ним отправились и Ефрем с Гюльсене.

До Яркенда дошли благополучно, в нем пробыли месяц. Здесь Ефрем узнал, что путь через горы в Тибете еще страшнее, чем тот, что остался позади.

Он попытался было найти путь в российские владения через киргизские горы, но туда никто не шел, и по рассказам в той стороне было не меньше опасностей: и горы, и пустыни, и племена воинственные; и ему ничего не оставалось, как продолжить намеченный ранее путь.

Ефрем продал старых крестьянских лошадей, купил двух сильных молодых коней и стал ждать.

Наконец караван двинулся в путь. Но судьба словно напустила на Ефрема стаю злобных хищников, которые гнались за ним и каждый норовил оторвать от его тела и души кусок побольше, чтобы больнее было, чтобы свалился он в конце концов обессиленный. Вот тогда судьба добьет его, воющего и стонущего, и не даст ему никакой пощады, даже ежели будет молить он и вопрошать – за что?!..

Много позже запишет Ефрем в своей тетрадке: «…Не доезжая до Тевату за 15 дней, есть гора весьма высокая, во оной воздух тяжелый и всегдашний туман от серных испарений от чего дух у лошадей и людей перехватывает… и многие от того умирают…» Вот на этой горе и подкараулил его очередной страшный удар судьбы – отравилась Гюльсене ядовитым дыханием горы. Сначала она стала подкашливать. Ефрем беспокойно спрашивал:

– Скажи, где болит?

– Ничего, не волнуйся, все пройдет, – отвечала она.

Он трогал ее лоб, покрывавшийся испариной, но жару вроде не находил. Кашель усиливался, ее тошнило и несколько раз вырвало. Она сделалась бледной, до зеленого оттенка, от слабости не могла сидеть в седле. Тогда Ефрем сажал ее на своего коня, впереди себя, а ее лошадь вел в поводу. Руки ее становились холодными, и страх за нее заползал все глубже ему в душу. Ефрем и сам чувствовал, как появилась у него ломота в суставах и легкая тошнота. Такое заметил он у многих других в караване, но более всех недуг поразил Ефремову спутницу. Как-то на привале караванщик, увидев очередной приступ тошноты у Гюльсене, сказал Ефрему, что это отравление, и дал какого-то черного порошку, чтобы стало полегче.

– А вообще-то нужно молоко. Потерпите, скоро придем к местным монахам. Скоро монастырь буддийский будет. Там твой друг поправится.

Спустилась ночь. Они снова сидели на горной тропе, закутавшись в кошму. Ефрем обнял Гюльсене за плечи и гладил по щеке. Она заплакала.

– Что ты, милая? – прошептал он ей на ухо как можно ласковее.

– Я должна что-то сказать тебе…

– Говори, говори! Что-то нужно сделать?

– Нет… Я не знаю, как сказать…

– Что случилось, лапушка? – встревожился Ефрем еще больше.

Она помолчала немного и прошептала:

– Ефрем, во мне твой ребенок…

Ефрем вздрогнул. Он чуть не задохнулся от неожиданной радости.

– Как?! – чуть не крикнул он.

– Ты разве забыл наши ночи?..

– Ну что ты, милая… – шептал он, теснее прижав ее к себе.

– Ой, не нужно так сильно, любимый… плохо мне…

Ефрем чувствовал, что ее бьет озноб. Он встал, достал из тюка халат, плотнее завернул Гюльсене в кошму, сверху накинул еще халат. Потом обнял ее, укутанную, и, переполненный счастьем и тревогой, стал укачивать, как младенца, шепча ласковые слова. Гюльсене забылась сном больного. Ефрем подоткнул ей под бок тюк и осторожно высвободил затекшую руку.

Из-за вершины горы вышла полная луна. Ефрем поднялся во весь рост и, выпрямившись, огляделся вокруг. С горной тропы открылась ему поразительная картина. Мертвенный свет и тени были резкими, почти без переходов. Воздух неподвижен и чист. Под ногами Ефрема дыбилось нагромождение скал. Острые вершины обрывались в черную бездну, а их края, обращенные к луне, блестели словно лаковые. Все было холодное и равнодушное. А в душе Ефрема бурлили два сильнейших потока. Он готов был кричать от радости, готов был будить этот немой громадный каменный беспорядок и боялся. Да, просто как последний трус боялся за жизнь, нет за две жизни – Гюльсене и не родившегося пока ребенка. Он опустился на колени, одной рукой оперся о край скалы, и приложив другую к сердцу, лицом оборотясь к луне, мысленно взмолился:

«Боже, всемогущий! Не попусти сгинуть невинной еще не увидевшей этот мир душе!.. Боже милостивый, грешен я, выполнявший свой долг перед господином моим, как велел ты, покорно и безропотно. Коли согрешил в чем, покарай мя, но невинную жену мою… перед тобою ведь жена она мне, и плод ее безгрешный не погуби, Боже!.. Боже, ведь ты же сам даешь ему жизнь!.. Коли сохранены они будут, даю обет тебе, что по возвращении моем в дом мой и по взращении ребенка, дарованного тобою, посвящу себя едино служению тебе, Великий Боже!..»