Убить зло (Подобный Богу) - Стаут Рекс - Страница 44

Ты должен был последовать за ними через неделю, но ты не связал себя конкретной датой. Предполагалось, что ты куда-нибудь поедешь отдохнуть; не было смысла болтаться в Нью-Йорке в июле и августе. А тем временем ты снял комнату в клубе.

На следующее утро, появившись в офисе, ты ожидал обнаружить на столе розовый листок с запиской: «Звонила миссис Грин, ничего не передала». Его там не оказалось, и в ближайшие два дня тоже. Ты с усмешкой вспомнил свою историю с миссис Дэвис в Кливленде.

Что ж, по крайней мере, миссис Грин не приведет тебе сына приблизительно твоего возраста, чтобы ты послал его в Европу развлекаться там за твой счет.

Однажды утром, через неделю после отъезда Эрмы, ты отправился из клуба сразу на Парк-авеню и там из ящика стола достал листок бумаги, вырванный из театральной программки, где ты записал ее адрес и номер телефона. Сразу же набрал ее номер, после долгих гудков в трубке раздался сонный и невнятный голос.

— Извините, если я разбудил вас, — сказал ты.

— Да, — ответила она, — обычно я встаю не раньше полудня.

Не пообедает ли она с тобой? Да. Сегодня вечером?

Да. Можешь ты зайти к ней в семь? Да. Ты повесил трубку, гадая, не слишком ли она сонная, чтобы понимать то, о чем она говорит. Привычка спать до полудня не очень свойственна матери семейства.

Хотя в твоем распоряжении были две-три машины, да еще «фостер», оставленный Эрмой, ты почел за благо воспользоваться такси. Ты решил не одеваться и был рад этому, когда вошел в скромную маленькую гостиную на Двадцать второй улице и нашел ее в том же неописуемом платье, в котором она была в театре. Она была уже в шляпе.

— Я пожалела, что не попросила вас прийти в половине шестого, — сказала она. — Я завтракаю в двенадцать и к шести уже страшно проголодалась.

Было очень жарко, по сути, это был первый по-летнему жаркий вечер, и ты повел ее в «Касл» на Тридцать шестой улице, где вы могли сидеть у открытого окна.

Твои попытки завязать разговор в продолжении вечера были тщетны и под конец смешны. Казалось, она была совершенно лишена мнения даже относительно выбора еды, к которой проявила полное безразличие. Ты нестерпимо скучал, а в конце обеда даже впал в отчаяние; просто невозможно, думал ты, чтобы человек, восставший из могилы, был до такой степени бесцветным и плоским. Бесспорно, такой же она была и в детстве — изменения произошли в тебе самом. Ты смотрел на ее бледное, непроницаемое лицо и пытался вспомнить страстные, беспокойные часы, которые проводил в ожидании ее.

После обеда ты предложил пойти на шоу или покататься в автомобиле в парке и у реки. На этот счет у нее имелось собственное мнение: она предпочла прогулку в автомобиле. Ты нашел открытое такси, и вы ездили взад-вперед битых два часа, пока у тебя не закружилась голова и ты не начал чувствовать себя так, как будто развлекал глухонемую старушку из Среднего Запада. Доставив ее наконец на Двадцать вторую улицу и распрощавшись с ней у дверей, ты с облегчением вздохнул: вечер закончился.

Ты позвонил ей опять через три дня, бог знает зачем.

Странно, что ты сделал это, не испытывая ни намека на прежнее — естественно и почти весело, отдавая себе отчет, что этот забавный сфинкс может тебе надоесть так же, как тупицы в твоем клубе или как ты сам.

За эти первые с ней встречи тебе удалось немного продвинуться и постепенно, шаг за шагом, вытянуть из нее некоторые подробности ее жизни за прошедшие двадцать лет с того момента, как мать затолкала ее в поезд, отправлявшийся на Запад. Не сказать, чтобы тебя это очень интересовало, но ни на какие другие темы она, казалось, была не способна разговаривать. Они уехали тогда в Индианаполис, где жил ее дядя, и там миссис Моран опять стала работать прачкой и работала восемь лет, пока Миллисент не закончила школу. В самый день окончания школы миссис Моран слегла в постель и скончалась через три дня ночью, а ее получившая образование дочка держала ее за руку и смотрела на нее сухими глазами.

— Нет, я не могла плакать, — сказала Миллисент. — Я плакала только раз в жизни.

Она не сказала, по какому случаю это было.

Она стала жить у своего дяди и устроилась на работу в юридическую контору заполнять бумаги. Это было ей не по вкусу (слишком скучно, как она сама сказала!), вскоре она отказалась от места и через своего дядю, полотера, получила место продавщицы в крупном универмаге. Все это было лишь приготовлением к ее настоящей карьере, которая началась, когда ей исполнился двадцать один год, через три года после смерти матери.

Ей предложили работу в табачном киоске в самом шикарном отеле Индианаполиса. Тебе было поведано несколько версий по поводу происхождения этой работы; наиболее вероятной казалась та, в которой упоминался помощник управляющего отеля, покупавший у нее в универмаге чулки для своей жены. В течение четырех лет она продавала там сигары и сигареты знатным гостям Индианаполиса, коммерсантам, разъездным лекторам и клиентам парикмахерской, пока в один прекрасный День некто Кларенс Грин, разъезжающий по Индиане и Иллинойсу с товарами «Руббалайт компани», вдовец средних лет, не сделал ей предложение.

Они сразу же поженились и, когда вскоре после этого его перевели на восточные территории, приехали в Нью-Йорк и устроились на квартире. Дальше история становилась такой смутной, что ничего невозможно было разобрать. Кажется, в конце первого лета, которое они прожили в Нью-Йорке, она вернулась после недельного отдыха за городом со своей подругой Грейс и нашла квартиру пустой, опустевшей, из нее украли все, кроме ее личных вещей. Как-то неожиданно получился развод, и ей были назначены алименты в размере сто пятьдесят долларов в месяц.

— Он очень добросовестно выплачивает алименты, — сказала она. — Никогда больше четырех дней не задерживает их.

Так же выяснилось, что за прошедшие три года у нее было несколько предложений, одно от очень состоятельного человека, у которого есть собственный дом за городом, но она решила, что алиментов на жизнь хватает, и ей нравится, что не нужно ни о ком заботиться. Ты выразил недоверчивость по поводу брачных предложений; она не назвала тебе ни одного имени, объяснив, что никого не хочет компрометировать. Ты критически посмотрел на нее: с чего это какому-то мужчине пожелать купаться в этой стоячей луже?

В тот вечер ты поздно засиделся у нее. Вы пообедали в ресторане гостиницы «Эрроухед», а потом уселись на террасе, наслаждаясь свежим ветерком, порывами налетающим с реки, дожидаясь, пока с наступлением вечера слегка остынут раскалившиеся за день городские стены и асфальт, и поздно приехали к ней. Она лежала на диване — который, видимо, служил ей и кроватью, — забросив за спину две плоские подушки, а ты сидел на шатком, рахитичном стуле.

— Возможно, в конце недели я поеду в Эдирондекс, — сказал ты. — Моя жена недоумевает, почему я остался здесь, в этой раскаленной духовке. Я не говорил ей, что встретил старую приятельницу по школьным годам.

— И надолго ты уедешь?

— Наверное, до конца лета. Обычно я возвращаюсь только ко Дню труда, иногда позже.

— Верно, у тебя очень богатая жена?

Ты кивнул:

— Я зарабатываю куда больше того, на что рассчитывал, но по сравнению с ней я нищий. Когда я вспоминаю, как урезал себя в курении, чтобы купить тебе конфет…

— Я по-прежнему очень люблю конфеты, — сказала она.

— Тогда мне нужно было принести тебе что-нибудь сладкое, в память о прежних временах. Полную корзину, чтобы пустить пыль в глаза.

Она молчала. Ты взглянул на нее и увидел, что она неподвижно и пристально смотрит на тебя, тебе стало неловко, и ты отвел взгляд. По тебе пробежала дрожь ожидания; ты долго сидел совершенно неподвижно, по временам взглядывая на нее и снова отводя взгляд.

— Подойди ко мне, — сказала она низким тихим голосом, не двигаясь, казалось, губы у нее даже не шевельнулись.

Ты сразу встал, но без спешки, подошел и сел рядом с ней на диван.

С первым же прикосновением ее руки ты весь задрожал; ты затаил дыхание, и что-то внутри тебя порывалось уйти, заставить тебя встать и уйти. Но ты уже лишился самообладания, стал беспомощным. Как ты теперь понимаешь, ты стал таким с первого звука ее голоса, услышанного там, в театре. Это кажется безумием, какой-то головоломкой, которую ты не в силах разгадать. Во всех ее Движениях было что-то пугающее и невыносимое: в том, как ее костлявые ягодицы давили тебе на ноги, когда она сидела у тебя на коленях; в ощущении ее ног, ни теплых и ни холодных, но подавляющих, когда они касались тебя, и самое волнующее, когда она касалась тебя своими руками. Она должна была знать с самого начала, что ты был готов к этому; почему же она так долго ждала? Потом она сказала тебе, что должна быть честной по отношению к мистеру Гоуэну! Иногда тебе казалось, что она думала, что ты веришь ее бесстыдному вранью…