Невольники чести - Кердан Александр Борисович - Страница 28

Крузенштерн, однако, думал иначе. Он прямо заявил в кают-компании, что Толстому не место на корабле и что он, капитан «Надежды», настаивает, чтобы здесь же, на Маркизских островах, сей возмутитель спокойствия был высажен на дикий берег, всем прочим в назидание.

Господам офицерам и кавалерам посольской миссии стоило труда переубедить упрямого капитан-лейтенанта. Тот наконец уступил, оговорившись, что впредь никаких проказ Толстого, невзирая на заступничество Резанова и связи графа в столице, не потерпит.

Впрочем, терпеть Крузенштерну и впрямь пришлось не долго. Граф, которому передали слова капитана, вдруг взбеленился так, словно это не он, а Крузенштерн совершил неблаговидный поступок.

– Я этого так не оставлю! Чтобы всякая эстляндская шельма учила меня, русского дворянина.

…Способ мщения найден был без особого труда. После посещения одного из островов на корабле оказалась большая обезьяна. Граф ее подкармливал и играл с нею. Чичо, так на италийский манер окрестил свою питомицу Толстой, привязалась к нему и любила повторять то, что делал граф.

Памятуя об этой способности умного животного, Федор Иванович притащил обезьяну в свою каюту, достал несколько листов бумаги, опрокинул на них чернильницу, а затем на глазах Чичо разорвал их, подбрасывая обрывки над головой. Обезьяна, внимательно следившая за Толстым, проделала то же самое.

Пользуясь отсутствием Крузенштерна, граф провел Чичо в капитанскую каюту и запер ее там.

Что было потом – уже известно. Бедная Чичо нашла последний приют в океанских глубинах, а поручик оказался под арестом…

Сколько продлится его заточение? Когда прекратится пытка скукой?..

Граф изловил жирного прусака, привязал один конец нитки к его задней лапке, другой намотал на свой мизинец с холеным, как у масона, ногтем, затем отпустил таракана на стол. Стал наблюдать, как он резво побежал к краю, надеясь скрыться от опасности. Вот он, заветный край! Ан нет – нить вернула насекомое на исходную позицию. Таракан недоуменно пошевелил усами и побежал снова. И опять нить вернула его к Толстому. Граф еще несколько раз заставил пленника повторить этот маневр, потом развязал нитку и поднес насекомое к щели под дверью: «Беги, рыжий! Ты хоть и немецких кровей, да я не какой-нибудь «штерн» – воли ни у кого не отниму!»

Убедившись, что прусак покинул каюту, Толстой глянул на себя в зеркало и, как еще недавно делала это Чичо, скорчил рожу:

– Helas, мой милый граф, вас освободить некому… Разве что господин Резанов заступиться рискнет, но блазнится мне, их превосходительство сами у нашего капитана нынче под замком пребывать изволят… Сик транзит глория мунди, как говорят латиняне, – так проходит мирская слава.

Рассуждая о Резанове, поручик Толстой и представить себе не мог, как он недалек от истины.

…С самого памятного дня 7 августа 1803 года, когда на «Надежде» и «Неве» подняли якоря, с выстрелом из пушек отдали марсели и при зюйд-тень-осте вступили под паруса, покидая Кронштадтский рейд, отношения у капитан-лейтенанта Ивана Федоровича Крузенштерна и Николая Петровича Резанова, мягко говоря, не сложились.

Сейчас, после стычки в кают-кампании, запершись в каюте, Резанов искал ответ, в чем причина неприязни к нему командира «Надежды», в последнее время все более похожей на ненависть…

Что до себя самого, Резанов – старый царедворец и дипломат – со дня их с Крузенштерном знакомства в апартаментах морского ведомства старался быть с капитан-лейтенантом как можно более предупредительным и учтивым. Того же требовал и от всех чиновников и офицеров, включенных в посольство, от всех служащих Российско-Американской компании, совершающих круиз.

Может быть, дело в ином? Камергеру вспомнилось лицо Ивана Федоровича, когда министр коммерции граф Николай Румянцев объявил Резанову в присутствии капитана волю государя императора: «Корабли «Надежда» и «Нева», в Америку отправляемые, имеют главным предметом торговлю Российско-Американской компании, от которой они на собственный счет ее куплены и снабдены приличным грузом; Его Императорское Величество, покровительствуя торговле, повелел снабдить компанию офицерами и матросами, а наконец, отправя при сем случае японскую миссию, благоволит один из кораблей, на коем помещена будет миссия, принять на счет короны, как равно и двухгодовое экипажа сего судна содержание, всемилостивейше позволяя Российско-Американской компании погрузить то число товаров, сколько за помещением провизии и вещей окажется к тому возможным…»

От внимательного Резанова не ускользнуло, как напрягся на лице Крузенштерна каждый мускул, когда министр коммерции огласил посланнику и капитан-лейтенанту положение, недвусмысленно означающее, что именно Резанов с этого момента является главенствующим в кругосветном вояже: «Сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему… Вы, как верный и усердный сын Отечества, не упустите из виду, что только к чести и славе империи относится может, и, несомненно, употребите все силы и познания ваши к соделанию путешествия сего к пользам, от оного ожидаемым…»

В тот момент камергеру даже показалось, что, будь на то его воля, Крузенштерн отказался бы от вояжа, лишенный права первенствовать. Чуть подсластившей горечь монаршего решения пилюлей оказалась следующая статья инструкции: «Предоставляя флота господам капитан-лейтенантам Крузенштерну и Лисянскому во все время вояжа вашего командование судами и морскими служителями яко частию, от собственного их искусства и сведения зависящею, и поручая из них начальствование первому, имеете вы с вашей стороны обще с господином Крузенштерном долгом наблюдать, чтоб вход в порты был не иначе, как по совершенной необходимости, и стараться, чтоб все споспешествовало сколько к должному сохранению экипажа, столько и к скорейшему достижению цели, вам предназначенной».

Сам в прошлом гвардейский офицер, начальник личного конвоя императрицы, Резанов понимал, каково Крузенштерну оказаться под началом лица не из морского ведомства. Привыкший властвовать единолично никогда не смирится с утратой этого права. Офицер флота не уступит славы организатора кругосветного плавания какому-то царедворцу и коммерсанту.

Деликатный и образованный Резанов некоторое время тешил себя иллюзией, что его терпение и учтивость сумеют если не побороть, то свести до минимума амбиции капитан-лейтенанта. Однако надеждам не суждено было сбыться.

С момента отплытия из Кронштадта Крузенштерн искал повода к ссоре. И такой повод представился. Месяц спустя после начала вояжа капитан-лейтенант произвел ревизию припасов, хранимых в трюме «Надежды». Обнаружив, что часть сухарей покрылась плесенью, что было совсем не мудрено в сыром, непроветриваемом помещении, Иван Федорович за обедом в кают-компании не преминул упрекнуть Резанова за недобросовестность приготовления припасов.

Как можно вежливее камергер заметил:

– Милостивый государь Иван Федорович, вину компании в сем деле отрицать не намерен, однако должно принять во внимание, что служители наши, в морском деле неопытные, при производстве закупок следовали советам ваших офицеров.

Не дослушав речь посланника, Крузенштерн вскочил из-за стола и, хлопнув дверью, покинул кают-компанию. Следом за капитаном вышли все морские офицеры, кроме лейтенанта Головачева – молодого человека, испытывавшего симпатию к Резанову. Оставшиеся за столом члены посольской миссии: академик Курляндцев, надворный советник Фоссе и граф Толстой, чтобы скрыть неловкость момента, завели полемику о континентальной блокаде Англии и о вероломстве французов, но гнетущая атмосфера так и не рассеялась.

«Сенека был прав: «Quae fuerant vitia, mores sunt», – грустно подумал про себя Николай Петрович. Внешне посланник сумел сохранить спокойствие, и по его отрешенному, чуть высокомерному облику трудно было догадаться о его истинных чувствах. А они унесли камергера далеко от кают-компании и находящихся в ней людей.