Невольники чести - Кердан Александр Борисович - Страница 32

– Так это – ультиматум?

– Это разговор двух умных людей…

– Тогда, капитан… – теперь настала очередь Толстого поиграть в молчанку. Поручик не смог отказать себе в удовольствии испытать терпенье того, кого про себя называл «эстляндской шельмой». И вместе с тем граф отдавал должное избранной капитаном манере разговора. Крузенштерн оказался прав, когда, желая найти контакт с Толстым, сделал ставку на доброе начало. Федор Иванович жил всегда, не зная меры ни в удали, ни в ссоре. Но истинно русский по натуре, он не был злопамятным. Легко воспламенялся, легко и остывал. Оттого-то товарищеское, на равных, обращение к нему недавнего врага, обращение, так свойственное духу кунштюков, бальзамом пролилось на его душу, почти примирило с Крузенштерном.

Кроме того, капитан оказался прав еще в одном: платить по счетам за свои выходки в вояже Толстой вовсе не хотел. Сейчас граф вдругорядь, но уже в ином настроении вспомнил последний фамильный совет перед отплытием «Надежды» и категоричный наказ отца «Не уронить на этот раз honneur de la famille». Не уронить под угрозой лишения наследства… Но и не этот, пусть немаловажный, аргумент сыграл решающую роль в душевных борениях графа, а вдруг испытанный им страх – страх светского, цивилизованного человека – оказаться на необитаемом острове, вне общества милых дам, без дружеских попоек и виста. Это – страх, в котором не стыдно признаться самому себе даже отчаянному храбрецу. Ибо твоя храбрость – ничто, когда ты один…

Крузенштерн, от внимательного взгляда которого не укрылись борения графских чувств, настороженно ждал ответа и был скорее удивлен, нежели успокоен, услышав наконец:

– Я согласен…

– Слово дворянина? – осторожно переспросил капитан.

– Слово офицера.

– Тогда до завтра, граф. Честь имею!

Жизнь на парусном корабле, совершающем кругосветное плавание, только стороннему человеку может показаться увлекательным приключением, калейдоскопом впечатлений и открытий. Для членов экипажа и пассажиров – это однообразие и монотонность. Но если для моряков протухшая вода и многомесячное отсутствие земной тверди под стопой – доля привычная и оттого терпимая, то для тех, кто впервые отдался на волю волн, не одно лишь непостоянство и вздорный нрав стихии, но и регламентированный боем «склянок» и сигналами боцманской дудки уклад судовой жизни становится испытанием душевных и физических сил. Особенно для пассажиров, которые, за неимением ежедневных обязанностей на корабле, сосредоточены более всего на себе.

Все это во многом и определило противостояние и неприятие друг друга, которое подспудно сложилось не только между Крузенштерном и Резановым, но и между другими флотскими чинами и пассажирами обоих шлюпов – членами посольской миссии и служителями компании. У этого противостояния, помимо ревности к славе, были причины и другого свойства. А именно – отсутствие душевного лада, который появляется, когда люди вместе делают важное дело. Наличие на шлюпах дюжины праздношатающихся чиновников и кавалеров развращало не только команду, но и в первую очередь их самих.

В невеселых размышлениях о том, что он не сумел повлиять на честолюбивого и упрямого Крузенштерна, не смог сплотить всех попутчиков великой идеей служения Отечеству, которая после смерти Аннушки одна и удерживает его самого в этом неприспособленном для счастия мире, встретил Николай Петрович рассвет. За ночь Резанов еще более осунулся, побледнел. Нервическая лихорадка, – так определил состояние посланника натуралист Лангсдорф, – похоже, усилилась. И все же мозг работал четко. Что бы ни произошло с ним, Николай Петрович был готов принять неизбежное, как и полагается государеву посланнику, с высоко поднятой головой… Не случайно в это утро Резанову вспомнились слова его первого командира по той далекой теперь службе в императорской гвардии. «Господа офицеры! – любил повторять, теребя кончики усов, полковник. – Умрем, но честь полка не опозорим!» И хотя звучал этот призыв чаще всего во время дружеских застолий, ни у Резанова, ни у его сослуживцев не было ни толики сомнения: случится быть настоящей баталии, гвардейцы знамена свои не обесчестят. И пускай сегодня он не в родном строю, однако камергер Резанов в трудную минуту не волен повести себя иначе. Офицер и в партикулярном платье остается офицером, дворянином, слугой Отечества…

Эти размышления прибавили Николаю Петровичу сил. Он сам, не дожидаясь прихода слуги, умылся, надел чистую рубаху и мундир с золотым камергерским шитьем и орденами. Пристегнул короткую шпагу и стал ждать развития событий.

«Errare humanum est», – говорили потомки римских кесарей. Ошибся относительно того, как начнется этот судный день, и камергер Резанов. Вместо ожидаемого им неприятного визита командира «Надежды» или его друга Лисянского первым у посланника очутился компанейский приказчик Шемелин.

– Ваше превосходительство, ваше превосходительство, отоприте, – по осторожному стуку и по интонации Шемелина догадался Резанов, что приказчик не принес ему радостных известий.

– Здравствуй, Федор Иванович! Слушаю тебя, – попытался улыбнуться Николай Петрович.

– Там такое творится… – Обычно степенный приказчик говорил сбивчиво, торопливо. – Господа Крузенштерн и Лисянский, а пуще того лейтенант Ратманов и мичман Берг собрали всех господ офицеров на шканцах и подбивают к мятежу… Такой вой подняли, хоть святых выноси! Крамольными речами порочат вас, ваше превосходительство, как с-само… Я и сказать-то не осмелюсь… Требуют силой вытащить ваше превосходительство на палубу, дабы предать суду, а единым начальником своим признать господина капитана…

– Да кто они такие, чтобы судить меня – государева посланника? – По лицу Резанова пробежала гневная судорога. – Я тотчас выйду к ним, и бунтовщики узнают…

– Что вы… Помилуй Бог… Ваше превосходительство, нельзя вам туда… Не ровен час и впрямь худое может случиться…

– Господин Резанов! – неожиданно раздался из-за двери чей-то голос. Камергер узнал в говорившем лейтенанта Ромберга – земляка и ярого приверженца командира «Надежды». Ни посланник, ни Шемелин не слышали, как лейтенант очутился под дверью каюты. «Должно быть, подслушивал…» – подумал Николай Петрович брезгливо, но ответил Ромбергу с привычной вежливостью:

– Чего вам угодно, сударь?

– Извольте немедля идти на шканцы! Офицеры обоих кораблей вас ожидают, – нарушая все нормы этикета, отвечал лейтенант.

– Вы забываетесь, Ромберг! Не по чину мне следовать вашим вызовам и дерзости от вас выслушивать. – Посмотрев на Шемелина, с тревогой следившего за его переговорами, добавил чуть дипломатичнее: – Тем паче нынче я нездоров для каких бы то ни было объяснений и переговоров. Соизвольте передать это господину капитану.

– Ага! – злорадно воскликнул за дверью Ромберг. – Как браниться с командиром экспедиции, так вы здоровы, а как к разделке идти, так сразу – больны! – И лейтенант затопал прочь по палубе.

В каюте повисла гнетущая тишина, прерываемая только ударами океана о корпус «Надежды».

«Николай Угодник! Спаси и помилуй!» – мелко перекрестился Шемелин, а Резанов опустился на кровать – в его словах о болезни правды было куда больше, нежели желания оттянуть развязку.

Прошло несколько томительных минут, и вот послышались шаги уже нескольких человек. Затем раздался голос Крузенштерна. Игнорируя принятое обращение к главе миссии «ваше превосходительство» и простое «сударь», капитан выкрикнул из-за двери:

– Несите ваши инструкции! Оба корабля в неизвестности о начальстве… Так продолжаться не может!

При звуках капитанского голоса самообладание вновь вернулось к посланнику, однако переговоры он повел все же через дверь:

– Господин капитан! С меня довольно уже оскорблений и дерзостей, чинимых мне вами и вашими офицерами! Ни следовать вашим приказам, ни тем паче указов государевых нести вам я не обязан! А само ваше неведенье представляется мне надуманным: вам сии указы читаны были еще в Кронштадте. Посему прошу оставить меня в покое…