Невольники чести - Кердан Александр Борисович - Страница 34

Федор Иванович благоразумно отступил за барак.

Процессия повернула к дому коменданта, когда молодой человек, которого Толстой принял за компанейского служителя, приблизился к Резанову и низко поклонился:

– Ваше превосходительство, дозвольте представиться… Приказчик Петропавловской конторы Российско-Американской компании Плотников.

Камергер едва заметно кивнул ему и, не останавливаясь, двинулся дальше. Человек, назвавшийся Плотниковым, по знаку Шемелина направился следом, оставив на сей раз у графа ощущение, что они уже где-то встречались.

И ощущение это было не из приятных.

Впрочем, благодушие Толстого улетучилось не только от этого. Федору Ивановичу стало не по себе от вида посланника. Исхудавший Резанов потерял былую вальяжность и совсем не походил на того сановника, которому Толстого представили полтора года назад в Санкт-Петербурге. Да что вспоминать давнее, если камергер так разительно переменился за последние два месяца?.. Что-то похожее на запоздалое раскаяние царапнуло графу сердце: «Все могло сложиться иначе, если бы…» Однако завершить покаяние даже перед собой поручик не захотел…

С Резановым он не встречался с того момента, когда, сломленный и оскорбленный (в числе прочих и им – Толстым), посланник ретировался в свою каюту.

Всю остальную часть пути, вплоть до Камчатских берегов, Николай Петрович ни разу не рискнул покинуть стены каюты, впуская к себе только слугу да Шемелина. Он не оставил свое убежище даже тогда, когда, следуя распоряжению Крузенштерна, «Нева» разлучилась с «Надеждой» и отправилась на Кадьяк.

Резанов не вышел из своей полудобровольной тюрьмы и в тот день, когда, не вынеся тропического климата, умер от чахотки любимый повар посланника – курляндец Нойланд и тело его, обернутое парусиной, было предано волнам и тут же разорвано акулами, снующими у корабля. Не появился посланник на палубе даже тогда, когда вновь проходили экватор и чрево «Надежды» раскалилось, как преисподняя.

Капитан, беспокоясь о здоровье команды, приказал развесить над палубой широкий полог для защиты от немилосердного солнца. Матросы и пассажиры и дни и ночи проводили под парусиною, чая обрести прохладу. Все, кроме Резанова…

Чаще других заходивший к посланнику Федор Шемелин рассказывал членам посольской миссии, что его превосходительство от недостатка свежего воздуха и грубой пищи и, пуще того, от собственных страхов по поводу пережитых и воображаемых опасностей для своей персоны совсем лишился бодрости духа и настолько изнурен здоровьем, что, не ровен час, может покинуть экспедицию навеки.

Справедливости ради надо заметить, и граф Федор Иванович готов поклясться в том на образе святого Спиридона – покровителя Толстых, что никаких реальных угроз жизни посланника, коие вообразил болезненно-мнительный Резанов, после судилища на шканцах и до самого прибытия в российские воды вообще не было. Плаванье от Нукагивы до берегов Отечества протекало монотонно и без происшествий, если не считать таковыми две необычные дуэли, случившиеся за это время.

Первая из них закончилась для Толстого, ее зачинщика и участника, печально. Кто ж знал, что первый лейтенант «Надежды» на кулаках дерется лучше англичан, называющих рукоприкладство «боксом»? Разве могло Федору Ивановичу приблазниться, что против его – отменного стрелка и фехтовальщика – применит этот окаяка Ратманов такое необычное для светского человека оружие? Рука графа и сейчас невольно потянулась к лицу, где еще долго после поединка с лейтенантом красовался огромный синяк, вызывающий едкие шутки не только в кают-компании, но и на баке, куда в свободные от вахты часы сходились посудачить матросы. Макар Иванович, напротив, вежливо, как ни в чем не бывало, раскланивался с графом при встречах, не оставляя Толстому ни малейшей возможности придраться к нему вновь. Федору Ивановичу обидно признаться, что и тогда, накануне так называемой дуэли, повода для драки не было никакого. Ну, назвал Ратманов Резанова «скотом». Получил в ответ от Толстого такой же эпитет. Ну, смерил Макар Иванович поручика с головы до ног презрительным взглядом… Так ведь сдержался – ничем не ответил на дерзость… Толстой и сам не понимает, какого дьявола понесло его в каюту Ратманова искать сатисфакции?.. Может быть, совесть взыграла, потребовала платы за то, что не вступился на шканцах за посланника?..

Mais, non,об этом лучше не вспоминать – куда интересней дуэль вторая, недавняя, и впрямь таившая в себе опасность для всех, кто был на борту шлюпа. Тут уж без пальбы не обошлось, да к тому же не пистолетной – пушечной!

…4 июля 1804 года от Рождества Христова «Надежда», совершив тридцатипятисуточный переход от Сандвичевых островов до Камчатки, вошла в Авачинскую губу, охраняемую Тремя Братьями – исполинскими острыми камнями у стрелки утеса, замыкающего выход в океан. Для прохода в узком проливе с отвесными скалами по обеим сторонам, с незнакомым фарватером потребовалось немало времени и стараний капитана и команды. Все пассажиры шлюпа, за исключением Резанова, столпились на палубе, любуясь дикой, невиданной доселе красотой окраинной российской земли. Природа была столь величественна, что, когда показался Петропавловск, у многих вырвались слова разочарования. Порт не порт, а деревенька на берегу бухты. Даже туземные поселения на Нукагиве и в Карекокойской бухте на Сандвичевых островах выглядели значительней… И уж никто на шлюпе никак не ожидал приема, который оказала им родная земля.

Едва «Надежда» приблизилась к берегу, там взметнулись белые дымы пушек. Справа по борту просвистело несколько ядер и поднялись фонтаны. Это – не салют! Сия истина дошла даже до самого несведущего в ратном деле астронома Горнера, в испуге отпрянувшего от борта. Взбешенный Ратманов кинулся на бак и отдал приказ канонирам головной пушки отразить нападение, но после первого же ответного выстрела вмешался Крузенштерн:

– Прекратить стрельбу! Разве вы не видите, нас приняли за чужаков, Макар Иванович! Оно и не мудрено. Идем-то мы под компанейским флагом… А его в зрительную трубу легко принять за иноземный… Убеждал ведь Ханыкова с Румянцевым, что под родным Андреевским будет спокойней! Ан нет, не вняли… Распорядитесь передать на берег сигнал о принадлежности корабля российскому флоту и прикажите снять это… торговое полотнище… Поднимите Андреевский флаг!

Вскоре над мостиком взвился дымовой сигнал. Один, потом другой, третий… По сигнальной книге, коей надлежит быть на каждом корабле и в каждом порту, те, кто сейчас палит по «Надежде», прочтут: «Не стрелять. Свои». Еще спустя минуту под гафель бизань-мачты взмыло большое шелковое полотнище с синим косым крестом – военно-морской флаг России.

Томительно потянулись минуты ожидания. Наконец на берегу разобрались, в чем дело, и, словно извиняясь за предыдущий залп, произвели, теперь уже холостыми, одиннадцать выстрелов – высшее по тому же Морскому уставу приветствие кораблю.

– Ответить девятью выстрелами! – скомандовал Крузенштерн, не скрывая своего удовлетворения мирным завершением конфликта. – Отдать якорь! Шлюпки – на воду!

…Так бескровно закончилась еще одна дуэль, свидетелем которой оказался граф Федор Толстой. Сейчас, глядя вослед удаляющейся свите его превосходительства, он не без иронии подумал о местном коменданте: «Трудно будет бедолаге оправдаться перед посланником за обстрел «Надежды». Небось сейчас клянется всеми святыми, что о кругосветном вояже россиян слыхом не слыхивал и даже предположить не мог появления российского военного шлюпа у берегов Камчатки…»

Федор Иванович снова развеселился и, отбросив угрызения совести, продолжил поиски питейного заведения.

Трактир (как потом выяснилось – один-единственный в поселении) граф разыскал быстро. Недаром говорится: где пьют, там и пьяницам приют. Себя пьяницей, конечно, Толстой не считал, но без вина обходиться не привык. Потому, увидев крытую корой избу, над дверью которой висела кривая вывеска: «Трактиръ», граф обрадовался, как встрече со старым другом.