Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Горький Максим - Страница 90

90

<1913>

«Просинь — море, туча — кит…»

Просинь — море, туча — кит, А туман — лодейный парус. За окнищем моросит Не то сырь, не то стеклярус, Двор — совиное крыло Весь в глазастом узорочье. Судомойня — не село, Брань — не щекоты сорочьи. В городище, как во сне, Люди — тля, а избы — горы. Примерещилися мне Беломорские просторы. Гомон чаек, плеск весла, Вольный промысел ловецкий: На потух заря пошла, Чуден остров Соловецкий. Водяник прядет кудель, Что волна, то пасмо пряжи… На извозчичью артель Я готовлю харч говяжий. Повернет небесный кит Хвост к теплу и водополью… Я, как невод, что лежит На мели, изъеден солью. Не придет за ним помор — Пододонный полонянник… Правят сумерки дозор, Как ночлег бездомный странник.

<1914>

«Пашни буры, межи зелены…»

Пашни буры, межи зелены, Спит за елями закат, Камней мшистые расщелины Влагу вешнюю таят. Хороша лесная родина: Глушь да поймища кругом!.. Прослезилася смородина, Травный слушая псалом. И не чую больше тела я, Сердце — всхожее зерно… Прилетайте, птицы белые, Клюйте ярое пшено! Льются сумерки прозрачные, Кроют дали, изб коньки, И березки — свечи брачные Теплят листья-огоньки.

<1914>

«Изба-богатырица…»

Изба-богатырица, Кокошник вырезной, Оконце, как глазница, Подведено сурьмой. Кругом земля-землища Лежит, пьяна дождем, И бора-старичища Подоблачный шелом. Из-под шелома строго Грозится туча-бровь… К заветному порогу Я припадаю вновь. Седых веков наследство, Поклон вам, труд и пот!.. Чу, песню малолетства Родимая поет: Спородила я сынка-богатыря Под потокою на сиверке, На холодном полузимнике, Чтобы дитятко по матери пошло, Не удушливато в летнее тепло, Под морозами не зябкое, На воде-луде не хлябкое! Уж я вырастила сокола-сынка За печным столбом на выводе, Чтоб не выглядел Старик-Журавик, Не ударил бы черемушкой, Не сдружил бы с горькой долюшкой!

<1914>

«Оттепель — баба хозяйка…»

Оттепель — баба хозяйка, Лог как белёная печь. Тучка — пшеничная сайка Хочет сытою истечь. Стряпке все мало раствора, Лапти в муке до обор. К посоху дедушки-бора Жмется малютка-сугор: «Дед, пробудися, я таю! Нет у шубейки полы». Дед же спросонок: «Знать к маю Смолью дохнули стволы». «Дедушка, скоро ль сутёмки Косу заре доплетут?.» Дед же: «Сыреют в котомке, Чай, и огниво и трут. Нет по проселку проходу, Всюду раствор да блины…» В вешнюю полую воду Думы, как зори, ясны. Ждешь, как вестей жаворо́нка, Ловишь лучи на бегу… Чу! Громыхает заслонка В теплом, разбухшем логу.

<1914–1915>

«Льнянокудрых тучен бег…»

Льнянокудрых тучен бег — Перед ведреным закатом. Детским телом пахнет снег, Затененный пнем горбатым. Луч — крестильный образок — На валежину повешен, И ребячий голосок За кустами безутешен. Под березой зыбки скрип, Ельник в маревных пеленках… Кто родился иль погиб В льнянокудрых сутемёнках? И кому, склонясь, козу Строит зорька-повитуха?.. «Поспрошай куму-лозу», — Шепчет пихта, как старуха. И лоза, рядясь в кудель, Тайну светлую открыла: «На заранке я Апрель В снежной лужице крестила».

<1916>

НИКОЛАЙ АСЕЕВ[349]

Москве

Константину Локс[350]

И ты передо мной взметнулась, твердыня дремная Кремля, — железным гулом содрогнулась твоя священная земля. «Москва!» — и голос замирает, и слова выспреннего нет, взор опаленный озирает следы величественных бед; ты видела, моя столица, у этих древних алтарей цариц заплаканные лица и лики темные царей; и я из дальнего изгнанья, где был и принят и любим, пришел склонить воспоминанья перед безмолвием твоим… А ты несешь, как и когда-то, над шумом суетных шагов соборов сумрачное злато и бармы тяжкие снегов. И вижу — путь мой не случаен, как грянет в ночь Иван: «Прийди!»[351] О мать! — дитя твоих окраин тоскует на твоей груди.