И телом, и душой (СИ) - Владимирова Екатерина Владимировна - Страница 101

Это было преступление. Это было убийство. Это было тем, чего она никогда не смогла бы ему простить.

Она так и не могла в это поверить, с трудом все осознавала в течение нескольких дней. Четыре дня боли, страха, осознания, безграничного терпения, которое с каждым мгновением все ближе подводило ее к краю.

Первые минуты после насилия она помнила плохо. Слышала, как стучало в груди сердце, как билась в висках кровь, ощущала дрожь пальцев рук и ног, они словно онемели, ничего не видела перед собой. Всего на мгновение, но в голове мелькнула мысль — а не умерла ли она? Но нет, она жила. Словно назло, вопреки, несмотря ни на что. Продолжала жить теперь и с этой болью в сердце. Болью от предательства.

Как завороженная, она поднялась с постели, глядя в одинокую пустоту, и ничего не видя перед собой.

А когда Максим попытался дотронуться до нее, прижаться к ней вновь, притянуть к себе… она словно сошла с ума в одно мгновение. Билась дикой кошкой, вырывалась, будто безумная, кричала и сжималась. А когда заперлась от мужа в ванной комнате, думала, что разлетится на части. Прямо тогда, в ту самую минуту, мгновенно и на осколки, на части, на мельчайшие частички мироздания. Ее крошило, трясло, терзало, ломало и изматывало, но она продолжала дышать.

Да, она продолжала дышать этой болью внутри себя, которая пронзила ее сердце острием ножа.

А он так и не коснулся ее больше в тот день. Он пытался достучаться до нее, звал, умолял открыть дверь и поговорить. Но она, сначала молчащая, вымотанная, растоптанная и измученная, потом закричала, едва ли не завыла волчицей на чужака, ворвавшегося в ее маленький мир, где она сходила с ума и медленно умирала на обломках собственной сломанной судьбы.

А через четыре дня она убежала от него, никому ничего не сказав, не посоветовавшись, не рассказав о произошедшей трагедии. Собрала вещи, деньги, сама собралась по кусочкам, разбросанным на ветру, и отправилась в новую жизнь. Где не было его.

И сейчас, истерзанная, раненая птица, вырвавшаяся из золотой клетки, кроме боли и потерянности, она ощущала что-то еще. Ноющее, сковывающее, неприятное и вязкое… чувство разлуки. С надеждой. С мечтой. С обреченной любовью. Которая всегда — всегда! — воплощалась в нем одном.

И вдруг в зияющей темноте, в звонкой тишине, разрываемой лишь ее собственным частым дыханием, Лена услышала… это. Собственное имя. Кричащее, надрывающееся, хрипящее, стон, мольба, просьба, зов.

Дернувшись, девушка стремительно распахнула глаза и приподнялась на своем ложе. Огляделась, чувствуя, как тревожно сильно, быстро забилось ее сердце. Сглотнув, осторожно сползла с дивана и медленно, нерасторопно подошла к окошку, застывшему над потолком.

Посмотрела вверх, на луну, именно в этот момент поравнявшуюся с ней и словно заглянувшую в душу.

Сердце забилось еще сильнее, словно захваченное в плен хронометра. Монотонно, размеренно, остро.

— Где ты?… — прошептала она, коснувшись ставшими вмиг горячими пальцами холода оголенной стены.

Как завороженная, смотрит на светящийся серебристый шаг, повисший над небом, почти не дышит. А в висках вновь и вновь, как удары молота, стучит… ее имя. Лена. Снова и снова, раз за разом. Не переставая.

— Ле-е-ена-а-а!!! — еще один раз, последний, громко, яростно, с болью, из последних сил. Его голос…

И от этого звука она вздрагивает, отскакивает от стены, с колотящимся во всем теле нервной дрожью сердцем смотрит вверх. Беззвучность и немая пустота окутывают, словно шалью. Она замирает лишь на мгновение, чтобы через краткий миг сорваться с места и кинуться на диван, забиться в угол, укрыться одеялом с головой, дышать часто-часто, умолять сердце не стучать так громко, просить память не играть с нею больше. И не спать. Почти до самого утра.

Эта ночь была особенно темной, почти черной, безлунной. Небо, заволоченное тяжелыми свинцовыми тучами с самого утра, так и не разгладилось, оставаясь все таким же мрачным и серым, что и прежде.

Засунув руки в карманы брюк, Максим, едва держась на ногах от выпитого в этот день спиртного, облокотившись о дверной косяк, чтобы не упасть, смотрел в окно. Дождь колотился о стекло, бился, рвался внутрь, вынуждал спустить стихию в тепло комнаты. Пустой, одинокой комнаты.

Какая пугающая пустота. Какое звенящее одиночество. Какая горящая огнем боль, сжавшая его сердце.

Какая бессмысленная жизнь. Стала теперь. Без нее.

Пошатываясь, сжимая дрожавшими, почти онемевшими пальцами бутылку, мужчина подошел к окну.

— Где ты?… — прошептал он пьяным, но отчетливым шепотом. — Где?…

Что-то сдавило в этот миг его грудь, сжимало тисками, холодило ладони, обездвиживало конечности.

Нарывал и гноился внутри него невысказанный вслух ее ответ.

Наклонившись к полу, он задышал отчаяннее, более рвано, учащенно, словно бы ему не хватало воздуха.

Стиснув зубы, выругался пьяным матом и прислонился горячим лбом к подоконнику, сжав его рукой.

— Где ты?… — вновь повторил он, с трудом поднимаясь на ноги и вглядываясь в жужжащую за окном тьму.

Мрачная, безлюдная ночь отвечала ему немым молчанием и волчьим завыванием ветра.

Вся жизнь перевернулась вверх дном. Сам он ее перевернул? Или кто-то сделал это за него?

Мозг отказывался подчиняться ему, не разыскивал под грудой пережитых лет причины, не строил следствия, не выискивал ошибки и не планировал, как можно их исправить.

Не сейчас, когда все внутри него разрывается от дикого желания узнать, что с ней. Где она…

Голова кружилась. От выпитого алкоголя, который он машинально, скорее автоматически, по инерции, загонял в себя остаток дня, налегая на бутылку с новой силой. Он никогда так много не пил. Последний раз, наверное, пять лет назад, когда сделал еще один шаг в пропасть, встав на путь разрушения себя. И ее тоже.

А сегодня… не сдержался снова. Напился. Но сейчас, как много лет назад, он не чувствовал облегчения. Наоборот, вся сила вины, предательства, раскаяния и глухого отчаяния открыто предстала перед ним.

Вся тяжесть содеянного давила на него, прессовала, топтала и убивала. Как он убивал ее все эти годы.

Он не верил, что она ушла. Очень долгое время не верил. А потом, оказавшись один в пустой квартире, наедине со своими рокочущими в голове мыслями, разъедавшими его кислотой, вдруг понял, осознал.

Ушла. От него ушла. Сбежала, ничего не сказав, никого не предупредив. Прокляла его. Не простила.

— Ле-е-ена-а-а!!! — закричал он, срывая голос, сильно, громко, с отчаянием в голосе. — Ле-е-ена-а-а!.. — почувствовав собственное бессилие, прислонился спиной к стене и медленно скатился по ней вниз, опускаясь на колени и зажимая горящие огнем щеки холодом ладоней и стеклом бутылки.

Голос сорвался, сбилось дыхание, сердцебиение будто замерло. Он задыхался, сознание помутилось.

— Лена!.. — надрывно повторил он, не поднимая глаз. — Вернись…

И в глухой тишине комнаты, зачарованно слушавшие собственное мерное, монотонное тиканье, часы, на мгновение замерли, прислушиваясь к одному-единственному слову, которое сорвалось с его губ в ту ночь:

— Прости…

Но часы не могли ему помочь. И повернуть время вспять тоже не могли.

Пришел черед платить за прошлые ошибки, искупая свою вину, ища оправдания и вымаливая прощение.

Но Максим не был уверен в том, что у него есть время на то, чтобы сделать это.

Утро было мрачным и пасмурным, что совсем ее не смутило. Началось оно с дождя, пронзительного, резкого, громко стучащего в маленькое окошко ее коморки. Она слышала и завывание ветра, и рокочущий звук дождевых капель, рвущихся внутрь, и шелест листвы, бьющейся в стекло с грозными порывами ветра.

Коморка была мрачной, казалось, полностью погруженной в сырость и серость октября, совсем пустой и одинокой, не выдавшей собой присутствия в ней постороннего человека.

Лена проснулась с острым чувством беспокойства, которое будто щупальцами вцепилось в нее и не отпускало, но с ощущением необъяснимой внутренней силы, способности здраво мыслить и воспринимать окружающий мир. Будто что-то… отпустило, ушло, растворилось, исчезло. Нет, не до конца, но словно бы сдерживалось, не давило, не мучило, не било вновь и вновь стрелами в обнаженную грудь.