Жестокие игры - Стивотер Мэгги - Страница 27

— Не думаю, что я тебе когда-либо рассказывал о том, как именно стал заниматься лошадьми.

Он выдерживает паузу. Но я лишь смотрю ему в глаза, и он истолковывает это как согласие слушать дальше.

— Я был молодым бедным островитянином, только не на этом острове. У меня не было ничего, кроме башмаков и синяков на шкуре. А неподалеку от нас жил человек, который продавал лошадей. Королевских лошадей и настоящих кляч, скакунов и тех, что годились только на мясо. Каждый месяц проводился аукцион, и люди приезжали из такой дали, какую ты себе и вообразить не можешь.

Он снова ненадолго умолкает, но лишь для того, чтобы понять: грустно ли мне оттого, что я уже врос в этот остров. Не разгадав моего молчания, Малверн продолжает:

— Однажды он купил где-то жеребца, золотого, словно к нему прикоснулся царь Мидас. Семнадцати или восемнадцати ладоней в высоту, с гривой и хвостом как у льва. Стоило раз увидеть этого коня, и ты понимал: так и должна выглядеть настоящая лошадь. Но вот какая проблема: никто не мог оседлать этого жеребца. Он сбросил четверых и убил одного, и он пожирал четыре или даже восемь тюков сена в день, и никто не мог прикоснуться к этому убийце. И вот я сказал его хозяину, что могу укротить жеребца, а если я это сделаю, он даст мне работу, и я никогда больше не буду бедным. Торговец ответил, что не может мне обещать избавления от бедности навечно, но работа у меня будет до тех пор, пока он сам жив. Так что я взял золотого жеребца и взнуздал его. Я вырезал шоры и закрыл ему глаза, и сел в седло. Мы носились по всем окрестным полям, и он ничего не видел, а я чувствовал себя королем. Когда я привел его обратно, он стал кротким, а я получил работу. Что скажешь на это?

Я смотрю на Малверна. Он снова подносит к губам чашку с непонятным чаем. Я чувствую, что от чая пахнет сливочным маслом.

— Я вам не верю, — говорю я. Когда брови Малверна взлетают вверх, я добавляю: — Вы никогда не были молодым.

— Надо же, а я думал, у тебя нет чувства юмора, мистер Кендрик!

Он умолкает, когда Эвелин ставит передо мной чашку чая. Она предлагает мне молоко и сахар, но я отрицательно качаю головой. Потом он еще пережидает, пока Эвелин спускается вниз, и только после этого снова начинает говорить.

Он накрывает салфеткой свою чашку, как будто это труп, а не пустая чашка.

— Мой сын говорит, ты убил одну из моих лошадей.

Гнев обжигает мне губы, грудь, руки становятся горячими.

— Ты как будто и не удивлен, — добавляет Малверн.

— Я не удивлен, — отвечаю я.

Снаружи слышится бой барабанов, он все приближается, становится громче, слышен смех… Потом — негромкое насмешливое хихиканье, такое, которое заставляет хмуриться тех, кто не участвует в веселье или не понимает шутку. Брови Малверна сдвигаются к переносице, голова склоняется набок, как будто сцена на улице предстает перед ним более отчетливо, чем мое лицо. Барабаны теперь стучат равномерно, как копыта бегущих лошадей, и я гадаю, не вспоминает ли Малверн золотого жеребца размером с амбар, несущегося по лугам какого-то далекого, неведомого острова.

— Куинн Дэйли рассказал мне, что он сам видел, — говорит Малверн. — Как ты тренировал Фундаментала в той бухте. И ты выглядел рассеянным. Он сказал, что твои мысли были далеки от работы, поэтому ты так и не заметил опасность в воде.

Конечно, я был рассеян. Я думал о той девушке с имбирными волосами и о ее сухопутном пони, о пятнах крови на песке, о яростных кобылах… Я и представить не могу, что Малверн уволит меня за это, вообще за что бы то ни было, но… если подумать, то могу. Я балансирую на острие ножа.

Я смотрю в глаза Малверну.

— Что еще рассказал вам Куинн Дэйли?

— Что Мэттью сменил его на посту и сам наблюдал за бухтой. А потом Дэйли увидел, как Фундаментал уходит под воду, а ты ныряешь за ним, — Малверн сложил руки на столе перед собой. — Но это не совпадает с рассказом моего сына. Их слова противоречат друг другу. А ты что можешь сказать?

Я стискиваю зубы. Убеждать его в чем-то бесполезно. И я выдавливаю из себя:

— Я не могу высказываться против вашего сына.

— Тебе и незачем, — отвечает Малверн. — Твоя куртка уже сообщила мне, какая из историй правдива.

Мы оба молчим.

Потом Малверн говорит:

— Хотелось бы мне знать, что у тебя на уме. Чего тебе хочется в этой жизни?

Вопрос застает меня врасплох. Наверное, существует на свете такой человек, перед которым мне захотелось бы вывернуть душу наизнанку, вот только Бенджамину Малверну никогда не стать этим человеком. Я и вообразить не в силах, что исповедуюсь перед Малверном, а уж еще меньше могу вообразить, что он исповедуется передо мной.

Под его пристальным взглядом я говорю:

— Хочется иметь крышу над головой, и поводья в руках, и песок под ногами.

Это в общем правда — точнее, небольшая ее частица.

— Ну, тогда у тебя уже есть все, чего ты хочешь.

Я не могу, сидя вот здесь, перед Малверном с чашкой чая, взять и заявить, что хочу я на самом деле только одного: избавиться от самого Малверна.

— Много времени прошло с тех пор, как я укротил того первого жеребца, — говорит Малверн. — И я не знаю, как это выглядит со стороны — то, что я решил приехать на этот заброшенный островок в середине океана… И я не могу сравнить путь Мэттью со своим, я не знаю, куда он может направиться.

Мэтт Малверн может направиться по разным путям, но я думаю, что мы оба знаем: ни один из них не закончится ролью важной персоны на прославленном на весь мир конном заводе.

— Ох, ладно. Ты достаточно долго наблюдаешь за лошадьми, чтобы представить, как они пойдут?

Малверн имеет в виду, какая из водяных лошадей быстрее всех.

— Я это знал с первого дня.

Малверн улыбается. Это не слишком приятная улыбка, но ее неприятность направлена не на меня.

— Тогда которая из них самая тихоходная?

— Гнедая кобыла без белых пятен, — отвечаю я не раздумывая.

Я не дал ей имени, потому что она пока его не заработала. Эта кобыла взбалмошна и раздражительна; она не бежит быстро — ей наплевать на то, чего хочется всаднику.

Малверн спрашивает:

— А быстрее всех кто?

Я чуть медлю, прежде чем ответить. Я понимаю, что от моего ответа зависит, кого Малверн даст Мэтту в этом ноябре. Я не хочу говорить правду, но врать нет смысла, ведь он сразу это поймет.

— Корр. Красный жеребец.

Малверн задает следующий вопрос:

— А самый безопасный из них кто?

— Эдана. Гнедая с белой звездочкой.

Малверн пристально смотрит на меня. Действительно смотрит на меня, в первый раз за все это время. Он хмурится, как будто увидел меня как-то по-другому — меня, мальчишку, который вырос в его конюшнях, воспитывая его лошадей. Я же не поднимаю глаз от своей чашки.

— Почему ты прыгнул в воду за Фундаменталом? — задает следующий вопрос Малверн.

— Он был моим подопечным.

— Твой подопечный, но принадлежавший Малверну. Хозяином был мой сын, — Бенджамин Малверн отодвигает свой стул и встает. — Мэттью поскачет на Эдане. А другую гнедую отпусти, если не думаешь, что она образумится к следующему году.

Он смотрит на меня, ожидая ответа на свои слова. Я отрицательно качаю головой.

— Значит, отпускай. А ты, — он кладет несколько монет рядом со своей чашкой, — ты поскачешь на Корре.

Каждый год я жду, когда он это скажет. Каждый год, когда он принимает решение, у меня становится легче на сердце.

Но в этот раз меня не покидает ощущение, что я все еще чего-то жду.

Глава двадцать третья

Пак

К обеду на следующий день я в дурном настроении. Встав с постели и обнаружив, что Гэйба уже нет дома, я решаю взять дело в собственные руки и отправиться в скармаутскую гостиницу, чтобы найти брата. В гостинице мне говорят, что Гэйб на причале, а на причале сообщают, что он вышел в море на лодке, а когда я спрашиваю, на какой именно лодке, рыбаки смеются и говорят, что, наверное, на той, у которой дырка в днище. Иногда я просто ненавижу мужчин. Вернувшись домой, я разражаюсь тирадой перед Финном — на ту тему, что нам больше никогда не удастся поговорить с Гэйбом.