Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Стокер Брэм - Страница 91

— Вперед по ветру, сквозь свет, бурю, опасность и гибель! Гибель и смерть! Но потом жизнь!

Особенная интонация этих слов наполнила меня таким неистовым ужасом, что я упал на колени и почти молился Богу, в Которого всю свою жизнь не верил и Которого отрицал. Но я слишком обезумел от страха, чтобы найти слова; густой мрак, страшное бушевание ветра и моря, разъяренные беспорядочные крики — все это было для меня точно разверзшимся адом, и я мог только преклонить колени, онемевший и дрожащий. Вдруг бессвязный звук как бы приближающегося чудовищного вихря возвысился над всеми остальными — звук, который постепенно перешел в завывающий хор тысячи голосов вместе с бурным ветром; неистовые крики перемешивались с грохотом грома, и я выпрямился, уловив сквозь яростное смятение слова:

— Слава Сатане! Слава!

Оцепенев от ужаса, я прислушивался. Волны, казалось, ревели: «Слава Сатане!» Ветер кричал это грому; молния писала огненной змееобразной линией в темноте: «Слава Сатане!» Мой мозг кружился и грозил лопнуть, я сходил с ума, безусловно, я сходил с ума; мог ли я явственно слышать такие бессмысленные звуки, как эти! С внезапным приливом сверхъестественной силы я надавил всей тяжестью своего тела на дверь каюты в исступленном желании открыть ее; она слегка поддалась, и я приготовился ко вторичной попытке, как вдруг она широко распахнулась, пропустив поток бледного света, и Лючио, задрапированный в тяжелый плащ, встал предо мной.

— Следуй за мной, Джеффри Темпест! — сказал он тихим ясным голосом. — Твой час пробил.

Пока он говорил, все мое самообладание покинуло меня. Ужасы бури и ужас от его присутствия подавили мои силы, и я простер к нему умоляюще руки, не сознавая, что я делал и говорил.

— Ради Бога! — начал я дико.

Он заставил меня замолчать повелительным жестом.

— Избавь меня от твоих молений. Ради Бога, ради себя и ради меня! Следуй! Он двигался передо мной, как черный призрак в, странном бледном свете, окружавшем его, а я, ошеломленный, пораженный ужасом, плелся за ним, пока мы не очутились в салоне яхты, где волны со свистом ударялись в окна, как змеи, готовые ужалить. Дрожащий, не в состоянии говорить, я упал на стул: он повернулся и мгновение задумчиво глядел на меня. Затем он открыл одно из окон, и громадная волна, разбившись, осыпала меня своими горькосолеными брызгами, но я ничего не замечал: мой тоскливый взгляд был устремлен на него — на существо, которое так долго было товарищем моих дней. Подняв руку авторитетным жестом, он сказал:

— Назад, вы, демоны моря и ветра! Вы, которые не элементы Бога, но мои слуги, нераскаявшиеся души людей! Потерянные в волнах или кружащиеся в урагане, прочь отсюда! Прекратите ваши крики! Этот час — мой!

Я слушал в паническом страхе и видел, как громадные валы, мириадами поднимающиеся вокруг корабля, вдруг исчезли, завывающий ветер стих, яхта тихо скользила, как по спокойной поверхности озера, и прежде, чем я мог понять это, свет полной луны стал бросать блестящие лучи и полился широким потоком по полу салона. Но в самом прекращении бури дрожали слова: «Слава Сатане!» — и они замерли вдали, как удаляющееся эхо грома. Тогда Лючио посмотрел на меня, и лицо его было исполнено великой и страшной красоты!

— Знаешь ли ты меня теперь, человек, которого мои миллионы сделали несчастным, или ты нуждаешься, чтоб я сказал тебе, кто я?

Мои губы зашевелились, но я не мог говорить; ясная и страшная мысль, озарившая мой ум, казалась слишком переходящей границы материальных чувств, чтобы смертный мог ее выговорить.

— Будь нем, будь недвижим, но слушай и чувствуй! — продолжал он. — Верховным могуществом Бога, так как нет другого могущества ни в мире, ни на небе, я управляю и повелеваю тобой, когда твоя собственная воля отставлена в сторону, как ничто. Я выбираю тебя из миллионов людей, чтоб ты прошел урок в этой жизни, какой все должны пройти в будущей; пусть все способности твоего разума приготовятся принять то, что я сообщу, и передай это твоим собратьям, если ты сознаешь, что у тебя есть душа.

Опять я силился заговорить; у него был такой человеческий вид, он был так дружески ко мне настроен, хотя и объявлял себя моим врагом. А между тем что значил тот мерцающий свет, сияющий вокруг его головы, та величавая слава, горящая в его глазах?

— Ты один из «счастливых» людей света, — продолжал он, глядя на меня прямо и безжалостно. — По крайней мере, так свет судит о тебе, потому что ты можешь купить его благосклонность. Но силы, руководящие всеми мирами, не судят тебя подобным мерилом; ты не можешь купить их благосклонность. Они смотрят на тебя, каков ты есть, а не каким ты кажешься. Они видят в тебе бесстыдного эгоиста, настойчиво искажающего их божественный образ вечности, и этому греху нет извинения и нет спасения от наказания. Кто бы ни предпочитал свое я Богу и в высокомерии этого я осмеливался сомневаться и отрицать Бога, тот призывает другую силу для управления своей судьбой — силу зла, созданную и поддерживаемую непослушанием и порочностью человека, — ту силу, которую смертные называют Сатаной, князем тьмы, но которую некогда звали Люцифером, князем света…

Он остановился, и его пылающий взор упал на меня.

— Знаешь ли ты меня… теперь?

Я сидел, оцепенев от страха, безгласно уставившись на него… Не был ли этот человек (так как он казался человеком) сумасшедшим, чтоб намекать таким образом на вещь, которая была слишком дикой и ужасной для выражения словами?

— Если ты не знаешь меня, если ты не чувствуешь своей осужденной душой, что ты узнал меня, то это потому, что ты не хочешь узнать. Так я прихожу к людям, когда они наслаждаются в своем предумышленном самоослеплении и тщеславии; так я делаюсь их постоянным товарищем, угождая им в их излюбленных пороках. Так я принимаю образ, что нравится им и подходит мне для их нравов. Они делают из меня, что я есть; они переделывают сам мой вид по моде их быстротечного времени. В течение всех переменчивых и повторяющихся эр они находили для меня странные имена и титулы, и их верование сделало из меня чудовище, будто бы воображение могло создать худшее чудовище, чем дьявол в человеческом виде.

Я невольно содрогнулся; я начинал смутно понимать ужасное свойство этой нечеловеческой беседы.

— Ты, Джеффри Темпест, человек, в которого некогда была вселена мысль Господа, тот проникающий огонь или отзвук небесной музыки, называемой гением. Такой великий дар редко посылается смертному, и горе тому, кто получая его, пользуется им только для себя, а не для Бога. Божественные законы мягко направляли тебя на путь прилежания, на путь страдания, разочарования, самоотречения и бедности, так как только ими человечество облагораживается и стремится к совершенству. Через скорбь и тяжелый труд душа вооружается для битвы и укрепляется для победы. Но ты — ты питал злобу к расположению Неба к тебе. Бедность сводила тебя с ума, голод причинял тебе болезненность. Однако бедность лучше, чем высокомерное богатство, голод здоровее, чем самоудовлетворение. Ты не мог ждать: твои горести казались тебе чудовищными, твои стремления — похвальными и чудесными, горести и стремления других были ничто для тебя; ты готов был проклясть Бога и умереть. Жалея себя, восхищаясь собой и никем, другим, с сердцем, полным горечи, и с проклятием на устах, ты жадно стремился уничтожить и свой гений, и свою душу. По этой причине к тебе явились твои миллионы: так я сделал!

Он стоял предо мной во весь рост; его глаза меньше блестели, но они выражали страстную скорбь и презрение.

— О безумец! Как только я пришел, я предупреждал тебя, в тот самый день, как мы встретились: я сказал тебе, что я не тот, чем кажусь. Элементы Господа грохотали угрозу, когда мы заключили наш дружеский договор. И я, когда я увидел последнюю слабую борьбу, сопротивление и недоверие не совсем тупой души в тебе, разве я не настаивал, чтобы ты дал волю своим лучшим инстинктам? Ты — насмешник над сверхъестественным. Ты — издевающийся над Христом. Тысячи намеков давались тебе, тысячи случаев предоставлялись тебе сделать добро, принудив меня оставить тебя, что принесло бы мне желанный отдых от скорби, облегчение на минуту от муки.