Талисман. Легенда о Монтрозе - Скотт Вальтер - Страница 72

72

— Хоть я и профан, но, как мне кажется, в последнем куплете ты изменил размер, мой Блондель! — сказал король.

— Совершенно верно, милорд, — ответил Блондель. — Я слышал эти стихи на итальянском языке от одного старого менестреля, встреченного мною на Кипре; и так как у меня не было времени ни перевести их точно, ни выучить наизусть, мне приходится теперь кое-как заполнять пробелы в музыке и словах, подобно крестьянину, который чинит живую изгородь хворостом.

— Клянусь честью, — сказал король, — мне нравится этот перекатывающийся, как грохот барабана, александрийский стих… По-моему, он звучит под музыку лучше, чем короткий размер.

— Допускается и тот и другой, как хорошо известно вашему величеству, — ответил Блондель.

— Разумеется, Блондель, — сказал Ричард, — и все же, думается мне, для этого куплета, когда уже ждешь, что сейчас посыплются удары, больше подходит громоносный александрийский стих, который напоминает кавалерийскую атаку; между тем как другие размеры — это переваливающаяся иноходь дамской верховой лошади.

— Как будет угодно вашему величеству, — сказал Блондель и снова заиграл вступление.

— Нет, сперва подкрепи свое воображение кубком искрящегося хиосского вина, — сказал король. — Послушай, я хотел бы, чтобы ты отказался от своей новой выдумки заканчивать строки одними и теми же строгими рифмами. Они связывают полет воображения и делают тебя похожим на человека, который танцует с путами на ногах.

— Эти путы, во всяком случае, легко отбросить, — заметил Блондель и снова стал перебирать пальцами струны, как бы показывая этим, что он предпочитает играть, а не выслушивать критические замечания.

— Но к чему их надевать, мой друг? — продолжал король. — К чему заковывать свой гений в железные кандалы? Удивляюсь, как у тебя вообще что-либо получается… Я, конечно, не мог бы сочинить и одной строфы, соблюдая столь стеснительные правила.

Блондель нагнулся и занялся струнами своей арфы, чтобы скрыть невольную улыбку, набежавшую на его лицо; но она не ускользнула от взгляда Ричарда.

— Клянусь, ты смеешься надо мной, Блондель, — сказал он. — И, право, этого заслуживает всякий, кто осмеливается разыгрывать из себя учителя, хотя ему надлежит быть учеником; но у нас, королей, дурная привычка к самонадеянности… Ну, продолжай свою песню, дорогой Блондель, продолжай по своему разумению; и это будет лучше, нежели все, что мы можем посоветовать, хотя нам и необходимо было высказаться.

Блондель снова запел, и так как он умел импровизировать, то не преминул воспользоваться указаниями короля, испытывая при этом, вероятно, некоторое удовольствие, что ему представился случай показать, с какой легкостью он может экспромтом придать своей поэме новую форму.

СКАЗ ВТОРОЙ Вот в день Иоанна восток заалел, На ристалище каждый обрел свой удел: Копья с треском ломались, и меч разил, Победителям — честь, павшим — темень могил. Там много свершилось геройских дел, Но тот был особо удал и смел, Кто сражался без лат, покрытый льняной Девической тонкой сорочкой ночной. Одни нанесли ему множество ран, Но другие щадили прекрасный стан, Говоря: «Видно, здесь обещанье дано, А за верность убить паладина грешно». Вот герцог свой жезл опустил — и турнир Окончен, фанфары вещают мир. Но кто ж победил, что герольды гласят? То рыцарь Сорочки, что бился без лат. Собиралась леди на пир во дворец И на мессу во храм. Вдруг мчится гонец И покров подает ей, ужасный на вид: Он изрублен мечами, разорван, пробит, С конских морд на нем пена, и пыль, и грязь, И пурпурная кровь на нем запеклась. И с мизинчик миледи, с ее ноготок Не остался там чистым ткани клочок. «Сэр Томас, чья родина — дальний Кент, Шлет покров тот миледи в ее Беневент. Кто упасть не боится — сорвет себе плод, Перепрыгнув бездну — до цели дойдет. Господин мой сказал: «Жизнь я ставил в залог, Доказать свою верность настал твой срок. Повелевшая снять мне и латы и шлем, Пусть открыто объявит об этом всем. Я хочу, чтобы леди в кровавый наряд, Который я ей посылаю назад, В свой черед облеклась. Ткань от крови красна, Но позорного там не найдешь ты пятна». Зарделась миледи от этих слов, Но прижала к устам кровавый покров: «И замок и храм, господину скажи, Увидят верность его госпожи». Когда же на мессу двинулось в храм Шествие знатных вельмож и дам, Миледи была — видел весь Беневент — В кровавой сорочке сверх кружев и лент. И позже за трапезой пышной она, Отцу поднося его кубок вина, Сверх мантии — все лицезрели кругом — Покрыта кровавым была полотном. И шепот пошел по блестящим рядам, Ужимки, смешки кавалеров и дам, И герцог, смущеньем и гневом объят, Метнул на виновную грозный взгляд: «Ты смело призналась в безумье своем, Но скоро жестоко раскаешься в том: Вы оба — ты, Томас, и ты, моя дочь, — Из Беневента ступайте прочь!» Тут Томас поднялся, шатаясь от ран, Но духом все так же отважен и рьян. «Как кравчий — вино, так щедро в бою Я кровь свою пролил за дочь твою. Ты как нищую гонишь ее из ворот, Я ж супругу свою охраню от невзгод. И не станет она вспоминать Беневент, Госпожою вступив в мое графство Кент».

Шепот одобрения пробежал среди слушателей, как только сам Ричард подал пример, осыпав похвалами своего любимого менестреля и в заключение подарив ему кольцо изрядной ценности. Королева поспешила преподнести любимцу мужа дорогой браслет, и многие из присутствующих рыцарей последовали примеру королевской четы.

— Неужели наша кузина Эдит, — сказал король, — стала нечувствительна к звукам арфы, которые она когда-то так любила?

— Она благодарит Блонделя за его песню, — ответила Эдит, — и вдвойне — любезного родственника за то, что тот предложил ее исполнить.

— Ты рассердилась, кузина, — сказал король, — рассердилась, потому что услышала о женщине более своенравной, чем ты. Но тебе не избавиться от меня: я провожу тебя до шатра королевы, когда вы будете возвращаться… Мы должны поговорить, прежде чем ночь сменится утром.

Королева и ее приближенные уже встали, а остальные гости покинули шатер короля. Слуги с ярко горящими факелами и охрана из лучников ожидали Беренгарию снаружи, и вскоре она уже была на пути домой. Ричард, как и намеревался, шел рядом со своей родственницей и заставил ее опереться на свою руку, так что они могли разговаривать, не опасаясь быть услышанными.