Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 10

Эйдельман в своей работе “Пушкин и декабристы” задается вопросом: “Так отчего же он не пустил по рукам списки, как часто делал?” 110. И далее утверждает: “Тот же, кто не согласится, будто “Некоторые исторические замечания” были частью какого-то задуманного труда, испытает еще больше трудностей, объясняя, почему эта работа почти никому не была известна” 111. По мысли автора, будущий труд должен был яснее обозначить революционные взгляды поэта и привлечь внимание декабристов. Между тем, работа над “Заметкой” была закончена, дата поставлена. И как в любой завершенной работе у нее был свой вывод, в котором Пушкин давал понять, кому и зачем он посвящает свое произведение: “русским защитникам самовластья”(Х1, 17), которых поддерживает “подлость русских писателей”(Х1,17). Вероятно, когда Инзов воздавал хвалу старым порядкам, то имел в виду екатерининские времена (оттого большая часть работы посвящена Екатерине), и конечно, полемизируя с поэтом, он опирался на литературный авторитет Вольтера, Державина и “Похвальное слово” Карамзина. Последнее обстоятельство должно было особенно задевать Пушкина, тяжело переживающего внезапный разрыв с историком.

Тесное сближение “Заметок” Пушкина и “Записки” Карамзина столь же очевидно, как и в случае с одой “Вольность”. Начало “Заметки”: “По смерти Петра 1 движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны павеки”(Х1,14) прямо перекликается с карамзинским текстом: “( ильною рукою дано новое движение России (...) Как при Анне, так и при Елизавете Россия текла путем, предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нравов” 112. Пушкин и дальше использует понравившиеся ему выражения и мысли историка. У Карамзина написано: “Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды”113, то же у Пушкина: “Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан”(Х1, 14). Наследники Петра у поэта названы “ничтожными”, у историка - “пигмеями”. Близкими эпитетами определена Елизавета -“сластолюбивая”114 и “сладострастная”(Х1, 14). Рассуждения об аристократии тоже подготовлены запиской “О древней и новой России”: “... Долгорукие и Голицыны хотели видеть на престоле слабую тень монарха и господствовать именем Верховного Совета (...) Аристократия, олигархия губили отечество” “5. У Пушкина: “Аристократия после его неоднократно замышляла ограничить самодержавие”(Х1, 14). Однако на этом сходство заканчивается и уступает место серьезным разногласиям. Оценивая Петра, историк и поэт как бы соглашались обсуждать не само наследие реформатора, а его наследников. Карамзину важно было не разрушить критикой Петра и Павла идеал неограниченного самодержавия. К тому времени в России особенно остро обозначилось противостояние старых и новых идей Просвещения. По мысли историка, “Два мнения были тогда господствующими в умах: одни хотели, чтобы Александр в вечной славе своей взял меры для обуздания неограниченного самовластья, столь бедственного при его родителе; другие, сомневаясь в надежном успехе такового предприятия, хотели единственно,* чтобы он восстановил систему Екатерининского царствования, столь счастливую и мудрую в сравнении с системою Павла” 116. Карамзин придерживался точки зрения последних. Царствование Екатерины II могло бы сгладить неприятные впечатления , произведенные тиранией Петра и Павла. И здесь Пушкин, испытавший на себе прелести неограниченного единовластья, вступает в открытую полемику с Карамзиным: все негативное (“некоторые пятна”"7), отмеченное историком в екатерининском правлении, у поэта становится предметом резкой критики, все позитивное заметно приуменьшается. Карамзинская мысль: “Торговали правдою и чинами. Екатерина - Великий Муж в главных собраниях государственных - являлась женщиною в подробностях монаршей деятельности: дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видала, или не хотела видеть многих злоупотреблений” 118 поэтом разворачивается в довольно мрачную картину: “Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию (...) От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом, развратная государыня развратила свое госуцарсгво”(Х1,16). Торжественная речь историка: “Петр удивил Европу своими победами - Екатерина приучила ее к нашим победам” 119 встречает холодную отповедь Пушкина: “Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа”(Х1,15). Нашел Пушкин слабое место и в церковной политике Екатерины, не затронутое Карамзиным, тем самым подчеркнув, что историк, уделявший особое внимание духовенству, в своей критике был, мягко говоря, непоследователен. Заканчивает свою работу Пушкин откровенным выпадом против основной мысли всей карамзинской “Записки”: “...искать людей!”120. Примеры удачного выбора соратников историк находил и у Петра и у Екатерины, на что Пушкин иронически заметил: “Если царствовать значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства”(Х1,15). Сама ссылка на высказывание г-жи де Сталь, имеющее к ней весьма отдаленное отношение, 121 в финале “Заметок”: “...Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой”(Х1,16) содержала прямой выпад против карамзинской мысли о Павловом “ослеплении ума” и о том, что “благоразумнейшие россияне (...) жалели, что зло вредного царствования пресечено способом вредным”122, но “весть о том в целом государстве была вестию искупления”123, Поэт с особым пристрастием следил за “любимыми парадоксами” историка. Вместе с тем, критикуя

Карамзина, Пушкин сам не избавлен от противоречий. Не поднимая проблему Петра, вряд ли можно было надеяться на серьезную критику Екатерины. Прежде всего это касалось рассуждений о феодализме и аристократии. Самовластие царя, по мнению поэта, как бы преграждало путь худшему самовластью правящей элиты, способной помешать освобождению крестьян. Между тем, не Долгорукие, а Петр на самом деле закрепостил народ. Позже Пушкин вернется к этой мысли и пересмотрит ее, равно как и характер деятельности Долгоруких. Но уже в “Заметках” поэт был близок к решению проблемы. Характеристика царя: “Петр I не страшился народной свободы (...) ибо доверял своему могуществу и презирал человечество”(Х1,14) выглядела удивительно целостной, и при кажущемся противоречии отражала то иррациональное, народное представление о Петре, которое спустя годы прозвучит на страницах пушкинского исторического труда как обвинение в антихристианстве. То же самое касается и замечания о греческом вероисповедании. Поэту еще предстояло разобраться с идеями Просвещения. В его рассуждениях об аристократии и феодализме рационализм опережал духовную интуицию и создавал довольно путаную картину эмоциональной и неконструктивной критики. Замечание о том, что Екатерина 11 “унизила беспокойное наше дворянство”, было исторически несправедливым. Пушкин пытался показать нравственную сторону самовластья, привлекая к ней внимание людей, далеких от политики, но, благодаря своим личным качествам, способных в повседневной жизни исповедовать идеи современного просвещенного человека. При непосредственном общении с этими людьми Пушкин наговаривал текст, однако по характеру дневниковых записей Долгорукова видно, что миссия поэта потерпела неудачу. “Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды”(Н,302) - писал он тогда же. Видимо, это обстоятельство заставило Пушкина отложить работу, не давая ей дальнейшего продвижения. К тому же справедливые рассуждения Карамзина о народном достоинстве и дворянстве должны были натолкнуть Пушкина на новые размышления, которые в скором

времени привели к серьезным изменениям в его творчестве.

В конце октября - ноябре 1825 года образ Петра впервые появляется в художественном творчестве Пушкина. Загадочный отрывок из письма Дельвигу: “Брови царь нахмуря, Говорил: “Вчера Повалила буря Памятник Петра””(П,430),- написанный как "приращение к куплетам Эрнстова”, остался практически незамеченным исследователями. Каким бы ни был характер куплетов >ристоиа, очевидно, что в пушкинском изложении шутка царя над подчиненным, ставила всех ее участников в довольно невыгодное понижение: царя, как шутника над одним из символов своей власти, подчиненного, как легковерного человека, памятник, как неустойчивый обьект. За год до этого в Петербурге было наводнение. Оно произвело на воображение Пушкина сильное действие. “Что это у вас? потоп? ничто проклятому Петербургу!” - писал он брату в 20-х числах ноября I Х.М года. И чуть позже: “Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется”(ХШ,127). Примерно в это же время 11ушкин познакомился с X и XI томами карамзинской “Истории”. Нравственная оценка царствования Бориса оказалась близкой поэту. Мишенный светского общения и тем самым избавленный от необходимости откликаться на разные политические настроения, в михайловской ссылке поэт тесно соприкоснулся с народным характером, и это, в свою очередь, определило его новое обращение к Карамзину. В XI томе “Истории государства Российского” подчеркивалась особая роль народа в судьбе государства. Личность Бориса, но мнению Карамзина, при всем его стремлении быть » праведливым государем, натолкнулась на нравственное неприятие россиян. Пушкин пишет драму, в которой эта мысль становится острильной, но он идет несколько дальше историка. Карамзин, по-